«Пражский экспресс» начинает публикацию повести Олега Махнёва

Архимандрит Андрей Коломацкий. Фото из архива И.Коломацкого

Предисловие

Об архимандрите Андрее Коломацком пишут статьи и книги, проводят исследования и конференции. Его миссионерская деятельность в Подкарпатской Руси (ныне это Закарпатская область Украины), в Словакии и теперешней Чехии довольно хорошо изучена и, как правило, получает высокую оценку, при всей неоднозначности некоторых поступков этого выходящего за среднестатистические оценочные рамки человека. Изучена потому, что после него остались материальные объекты — храмы и другие церковные сооружения, возведённые по планам и под непосредственным руководством храмостроителя Коломацкого. История их создания, сопряжённая с многими перипетиями и усилиями архимандрита, сохранилась в земельных кадастрах, разрешительных инстанциях, наконец, в церковных хрониках и воспоминаниях современников.

Иначе обстоит дело с начальным периодом жизни будущего священника и зодчего. Очень мало сведений дошло до нас о его детстве и отрочестве, а его первый самостоятельный выбор — вступление в ряды Чешской дружины для участия в Первой мировой войне — отражён лишь одной строкой в его биографии. Также однострочно сообщают биографы Андрея (Всеволода Владимировича) Коломацкого о его военном пути, от стародружинника до командира полка в Русской армии Врангеля, о его многочисленных ранениях и наградах. К сожалению, при этом допускаются неточности, разночтения и искажения.

Художественно-документальная повесть «Крестом, не мечом» представляет собой попытку «оживления» этого периода, когда в сложнейших условиях происходило становление личности Всеволода Коломацкого и его чудесное, до сих пор многими не понятое обращение к вере, несмотря на все предпосылки к блестящей карьере военного в чехословацкой армии. Благодаря этому стало возможным, что в переполненной готическими и барочными церковными постройками Чехии встречаются иногда, словно необычная жемчужина в ожерелье, церкви с позолоченными куполами-луковицами, возведённые явно в русском или византийском стиле.

Временные рамки повести 1914 — 1926 годы. Читатель встретит в ней как реально существовавших, так и придуманных героев, действующих на конкретном историческом фоне. Автор опирался при этом на подлинные материалы чешских архивов, включающие документы и данные, написанные Всеволодом Коломацким собственноручно. Поэтому все эпизоды повести, имеющие точную привязку к датам и топонимам, соответствуют истине. Это касается описываемых сражений и походов, боёв с участием нашего героя, его ранений и награждений, присвоения званий и продвижения по службе.

Остальные ситуации и характеристики персонажей являются плодом авторского воображения, не выходящего за рамки допустимого. «Может быть, так оно и не было, но так могло быть» — таков творческий подход автора, стремящегося максимально соблюдать реалии времени и мотивы действия его персонажей.

Глава 1

На немца — с чехами

Был конец лета. Война в Киеве пока проявлялась, пожалуй, только патриотическими плакатами на театральных тумбах да непривычным обилием военных. Время от времени улицы заполнялись марширующими на вокзал частями в сопровождении духовых оркестров — и тогда к ним сбегались толпы людей, бросали солдатам цветы, махали руками на прощание. Эшелоны один за другим увозили их на запад. Где-то там, вдалеке, за границами Российской империи, действительно гремели орудия: военные действия начались уже в первые дни августа 1914 года, но русская армия сразу перенесла их на территорию Галиции, входящей в состав Австро-Венгрии. Газеты трубили об успешном наступлении 8-й армии генерала Брусилова. 21 августа пал Львов, а 22 августа — город Галич.

«А меня не взяли», — с горечью подумал Сева, вспомнив, как его недавняя попытка пойти в армию добровольцем закончилась полным фиаско. «Как же ты, миленький, с такой близорукостью воевать будешь?» — ласково спросил его бородатый лекарь в военной форме, на которую был накинут белый докторский халат. «Иди-ка ты лучше в свою семинарию, доучись, духовное утешение скоро всем нам ещё как понадобится», — пытался подбодрить он приунывшего юношу, взглянув в его бумаги, где значилось: «Коломацкий Всеволод Владимирович, 8 февраля 1896 года рождения, с 1911 года в Киевской духовной семинарии».

Прохожих на Крещатике было много, и Севе то и дело приходилось изворачиваться, чтобы не столкнуться с надменно шагавшими офицерами, которые вели под руку своих дам. Наконец он зашёл отдохнуть от жары в тень ветвистого каштана и, машинально поправив на носу очки в тонкой металлической оправе, засмотрелся на группу молодых людей, что-то с жаром обсуждавших. Один из голосов показался ему знакомым и Сева подошёл поближе. И точно: в самой серёдке находился его соклассник по семинарии — Степан Крамаренко, тоже в чёрном подряснике, держащий в руке какую-то прокламацию.

— Тут ясно сказано, — говорил Степан, тыча пальцем другой руки в листок и цитируя, — «украинцы исполнят своё обязательство граждан России в это тяжёлое время до конца».

— А як же наша автономия? — наседал на него белобрысый парень в вышитой украинской сорочке. — Не могли поступовцы такое написать…

Сева навострил уши — о Товариществе украинских поступовцев, требующих автономии Украины, он слышал. Больше того, не было секретом, что часть украинцев не прочь принять сторону неприятеля, надеясь оторвать Украину от России. В августе группа непримиримых украинских деятелей была изгнана с Украины и образовала во Львове Союз освобождения Украины (СОУ). На базаре селяне шептались о каком-то воззвании этого Союза, говорили, что в нём были призывы к борьбе против России. Сева на днях даже сцепился с одним чубастым хлопцем, который божился своим сверстникам, что москалям скоро конец. Свисток городового заставил их разбежаться в разные стороны.

— Как не могли? — не сдавался Степан. — Подписано самим Симоном Петлюрой. А про автономию тоже сказано, вот… — Степан отыскал нужное место: «...Мы надеемся, что народности России, исполнив свой общественный долг перед ней, смогут рассчитывать на предоставление им и соответствующих прав». Права — значит, автономия.

Он поднял глаза и встретился взглядом с Севой.

— Держи, читать-то умеешь? — он отдал листок белобрысому и, растолкав остальных ребят, поздоровался с Всеволодом.

— Слышал? Даже украинские националисты за царя и Отечество.

Степан был киевским малороссом, но его отец, отбыв 25 лет в армии, служил на почте и научил его русскому. Его тоже тянуло на войну, но, когда Сева рассказал, как его не взяли, решил не терять время.

Их внимание привлёк мальчуган, размахивавший неподалёку газетами.

— «Двуглавый орёл»! «Орёл» снова вылетел! Фронтовые новости! — громко кричал подросток.

Сева нащупал в кармане подрясника мелочь. После того, как с началом войны были запрещены все украинские газеты, он изредка покупал и этого «Орла», хотя ему и не нравились его истеричные атаки на евреев и украинцев: в семинарии учили терпимости, и он считал это правильным.

Ребята присели на лавочку. На первой полосе газеты выделялись телеграфные сообщения с фронта: «Галицкая операция близится к завершению», «В плен взято 100 тысяч австрияков», «Наши доблестные воины блокировали крепость Перемышль».

Перевернув страницу, Сева вслух прочитал заголовок: «Чехословаки хотят воевать на стороне России».

— И эти! — прокомментировал Степан.

В заметке говорилось, что издан приказ военного министра «О формировании особых чешских воинских частей из добровольцев». Предусматривалось сформировать один или два полка, или, в зависимости от числа добровольцев, батальон хотя бы из двух рот. Далее сообщалось об открытии в России «Отделения Чехословацкого национального совета», которое, в духе приказа, на добровольческих принципах, начало формировать чехословацкое войско для борьбы с немцами. Под чертой редакция давала собственную информацию о том, что приказом по Киевскому военному округу уже сформирован батальон «Чешская дружина» и в него записались более 500 человек, причём — на это Сева обратил особое внимание — не только чехов, но и других национальностей. В конце сообщалось, что запись ещё продолжается, и приводился соответствующий адрес.

О чехах или чехословаках Сева кое-что знал: чуть дальше на восток от его родных Саражинцев, на Волыни, жили чехи, причём целыми деревнями. Бывавшие в тех краях мужики рассказывали о их добротных домах, говорили, что чехи всё умеют, диковинный хмель на пиво выращивают, крупорушки держат, косилками и молотилками пользуются. А научившись читать, Сева узнал про гуситов, шедших в бой с церковными псалмами. Воображение рисовало ему Яна Гуса, стоящего в пламени костра. Потом, когда родители отвезли его в Киево-Подольское духовное училище, где Сева провёл в интернате пять лет, учителя поведали ему о равноапостольных братьях Кирилле и Мефодии, которые создали в Чехии кириллицу и распространили истинную веру, дошедшую до Киевской Руси. Ему искренне жаль было братьев-славян, которые после битвы на Белой горе на века попали под сапог немецких Габсбургов.

Когда началась война и почти всех здоровых мужчин из села призвали, он сходил в управу и узнал, что, хоть ему и 18 лет, на семинаристов мобилизация не распространяется. Был, правда, шанс записаться в добровольцы, но отец сначала не отпускал сына, находя различные предлоги: то сено косить, то рожь молотить. Всё же, будучи славянофилом, отец не мог не уважить желание Севы помочь братьям-сербам, о чём тогда везде говорилось. В августе Сева приехал в Киев, попытался попасть в армию, что не удалось, но домой не вернулся и в ожидании начала учёбы часами ходил по городу, жадно наблюдая за происходящим. На улицах господствовал патриотический подъём, тут и там проводились митинги в поддержку сербов и вообще славян. Севе случилось побывать на большой антиавстрийской манифестации на Царской площади, где, к его удивлению, тон задавал какой-то чех Йиндржишек. Он призывал всех прийти в зал Купеческого собрания, и Сева тоже решил послушать. Зал был переполнен, позже в газетах писали, что в нём и на примыкающей площади собралось около 3 тысяч человек, чехов, русских и других национальностей.

Настроение было боевое — в принятой резолюции постановили, что теперь больше нет австрийских чехов, теперь все просто чехи. Там же был основан Киевский чешский комитет под председательством Йиндржишека, и комитет провозгласил девиз: «Всё для войны и победы чешского дела». Конечно, это вызвало симпатии молодого семинариста.

И вот теперь, на киевском Крещатике — опять чехи… На него это подействовало как знамение. Оказалось — не только на него.

— Послушай, — сказал ему Степан. — А не всё ли равно, где воевать? Как там сказано-то: берут не только чехов. Может, пойдем?

Товарищи переглянулись, ещё раз проверили адрес — гостиница «Прага», где она находится, они знали, и отправились туда.

Подойдя к зданию, они всё же в нерешительности остановились и стали разглядывать фасад, на котором красовался огромный транспарант с надписью «Ляжем костьми за Святую Веру, Самодержавного Царя и Единую Неделимую Россию». Чуть ниже кто-то неумелой рукой дописал: «и Чехию». На двери же была табличка с надписью «Чешский Комитет, г. Киев. Регистрация добровольцев». То же самое повторялось, как понял Сева, на чешском языке.

— Nazdár! — вдруг рядом раздался чей-то голос. — Jdete tam také? («Привет! Вы тоже туда?» — Прим. авт.)

Парни растерянно оглянулись: голос принадлежал вихрастому пареньку с деревянным чемоданчиком в руке. Видя их недоумение, парень положил чемоданчик на землю и протянул, здороваясь, руку, перейдя при этом на русский:

— Меня зовут Вацлав. Вацлав Врба. Вы, наверно, русские?

— Да, можно так сказать, — ответил рукопожатием Сева, хоть и выросший на Украине, но всегда считавший себя коренным русским — мать его, Серафима Ивановна, урождённая Богородицкая, была родом из Рязанской губернии.

— Я приехал из Малина, знаете? Это возле Житомира, — сказал Вацлав. — Вот, — он достал из внутреннего кармана какой-то журнальчик.

Сева легко читал латинский шрифт и понял, несмотря на непривычный крючок над первой буквой, что его название «Чехослован».

— Здесь пишут, — парень нашёл нужную страницу: «Дома останутся только те, у кого…», как это? ага, «…заячье сердце». А я разве заець? Наших многих в русскую армию взяли, которые с русским паспортом, но я австрийский подданный, и меня сначала арестовали, а потом пришёл указ отпустить, вот, дали мне эту газетку и сказали — мотай в Киев, если Чехию вызволяти хочешь.

В его речи проскальзывали украинские слова, но так и в Киеве говорили многие местные.

— Извини, я не сразу понял, что вы попы, — тараторил и дальше Вацлав. — Думал, ты тоже наш.

— Ну, мы только учимся, — пробормотал Сева. — Но мы точно как бы земляки. Я из Саражинцев, это возле Бердичева, слышал, наверно?

— Как же, мы в Бердичев сыр на ярмарку возим.

— Ты думаешь, нас в вашу дружину запишут?

— А чего гадать? Пошли, там побачимо.

Вацлав снова схватил чемоданчик и решительно двинулся к двери. Севе ничего не оставалось, как последовать за ним.

В вестибюле гостиницы стояла небольшая очередь, в основном из молодых людей. У двери с надписью «Приёмная канцелярия» стоял на часах солдатик в русской полевой униформе с малиновыми погонами. Однако вокруг околыша фуражки у него была нашита бело-красная лента, а под кокардой прикреплена веточка липы — символ Чехии, как объяснил Вацлав. Такой была форма дружинников, кроме указанных деталей, ничем не отличавшаяся от обмундирования солдат Лейб-гвардии 3-го Стрелкового Его Величества полка.

Немного в стороне группа, видимо, уже принятых дружинников о чём-то расспрашивала бравого русского поручика. Прошедшие комиссию тут же пополняли её.

Очередь двигалась быстро, и вскоре за дверью исчез и Вацлав. У Севы засосало под ложечкой — что он скажет комиссии, ведь он-то не чех. На всякий случай, он снял очки и спрятал их в подрясник. Волновался и Степан.

Вацлав пробыл внутри недолго и вышел из кабинета с красноречивой улыбкой на устах. Оставив дверь открытой, он театральным жестом пригласил Севу: мол, добро пожаловать. А когда Сева нерешительно проходил мимо, шлёпнул его по плечу и прошептал: «Держись, камарад!»

В просторном помещении стоял длинный стол, накрытый зелёным сукном. Сева ожидал увидеть военных, как в приёмной комиссии русской армии, но за столом сидели несколько гражданских лиц, а сбоку за небольшим столиком примостился писарь с бумагами и большой чернильницей.

— Tak prosím, — обратился к остановившемуся в двух шагах Всеволоду крупный бородатый человек, судя по всему, главный в этом помещении. — Vaše papíry! («Ваши документы, пожалуйста» — Прим. авт.)

Сева понял, что от него требуют документы. Бородач некоторое время листал поданные ему бумаги и как бы про себя бормотал: «Коломацкий… 18 лет… село Саражинцы, Киевской губернии… Киево-Подольское духовное училище… семинария».

— Молодой человек, — поднял он наконец голову и заговорил по-русски. — Как я понял, вы семинарист, и мобилизация на вас не распространяется. К тому же русский. Почему же вы здесь?

— Господин…

— Председатель, — подсказал бородатый.

— Господин председатель, я заявлялся добровольцем в русскую армию, но мне отказали.

Сева благоразумно умолчал, по какой причине.

— Но я буду хорошим солдатом, уверяю вас.

— А вы подумали, приличествует ли меч будущему священнику?

На этот вопрос у Севы после первой попытки была «домашняя заготовка»:

— Господин председатель, а разве не поднял меч в Куликовской битве монах Александр Пересвет?

— Да, это аргумент, — согласился председатель, как видно, знавший русскую историю. — Но… — он помолчал, — что скажут о вашем решении родители?

— Они меня благословили.

Председатель посмотрел на своих коллег слева и справа:

— Vaše mínění, pánové? («Ваше мнение, господа?» — Прим. авт.)

Сидящий слева приподнял руку, и председатель кивнул головой, давая ему слово:

— Co víte… пардон, что вы знаете о Чехии?

— Ну, это наши братья, славяне, от них к нам наша вера пришла. А брат должен за брата постоять, если надо. За славянина. Так мне и отец говорил. И Яна Гуса, на костре сожжённого, знаю, ещё о Жижке читал и таборитах…

Спрашивавший шепнул что-то бородатому. Тот повернул голову в сторону писаря и передал ему бумаги:

— Zapište ho! («Запишите его!» — Прим. авт.)

Глава 2. Чешская дружина

Проинструктированного Всеволодом Степана Крамаренко записали тоже. Однако, как оказалось, пройти регистрацию — это ещё полдела. Когда зарегистрированных набралось человек двадцать, писарь вручил список тому самому поручику из вестибюля, тот построил их в колонну по три, и они отправились в штаб Киевского военного округа, где им предстояла настоящая военная приёмная комиссия. Сева снова запаниковал.

— Меня же один раз не взяли, — доверился он Вацлаву, шагавшему рядом с ним. — Зрение плохое, близорукость, без очков не обойтись…

Вацлав стал о чём-то по-чешски расспрашивать третьего в их шеренге, мужчину постарше их.

— Пан Зденек говорит, — сообщил он потом Севе, — что здесь не так строго. Позавчера зачислили его односельчанина, который с коня грохнулся и на одно ухо оглох. Просто просил очень.

Конечно, при медосмотре Всеволод смог увидеть только самые крупные буквы в таблице для проверки зрения. Пришлось убеждать врача, что «с очками-то всё видно». «А если упадёшь и очки потеряешь?» — сомневался доктор. А потом, вздохнув, взял перо и размашисто написал на его ходатайстве: «Под личную ответственность».

Такой подход врача, тем более в первый период войны, когда в новобранцах недостатка не было, можно было бы считать непрофессиональным, но тем, кто был причастен к формированию Чешской дружины, наверняка давали свои установки: изначально предполагалось, что чехословаки не будут участвовать в военных действиях, их намеревались использовать в качестве агитаторов, которые после вступления на территорию освобождаемого Чешского королевства должны будут поднять там восстание. Поэтому и критерии приёма были смягчены.

Севу, как и Вацлава, зачислили в третью роту, комплектование которой в этот день закончилось, а вот Степана, признавшегося комиссии, что он играет на трубе, сразу отправили в музыкальную команду. Новобранцев отвели в помещения реального училища на улице Большой Житомирской, где после обязательной стрижки и бани им выдали чистое бельё и обмундирование. Сева переодевался с каким-то странным волнением. Сняв потёртый подрясник и бережно сложив его в узелок, он почувствовал себя отступником, отрезающим себя от начертанной отцом и им самим разделяемой стези священнослужителя. Он поднёс к губам и, прошептав «прости, Господи!», поцеловал нательный крест, мысленно дав себе слово, что если выживет, то вернётся к богоугодному делу.

На вечернее построение новобранцев явился командир роты поручик Ившин. Стройный, усатый, с прямым открытым взглядом, он внушал уважение. Ившин представился и прошёлся вдоль строя, здороваясь за руку с каждым из них, что было довольно необычно. Сева был единственным нечехом во вновь сформированном взводе, поэтому поручик спросил его:

— Слышал, что вы повторно пытаетесь попасть на войну. Это правда?

— Так точно, ваше благородие!

— Между прочим, война — это большое свинство. Запомните это.

Ившин был, как говорится, старый вояка — участник русско-японской войны. Обширные воинские познания странным образом уживалось в нём с миролюбием, как будто человек ошибся профессией. Командир дружины подполковник Лотоцкий инструктировал подчинённых офицеров, что Чешская дружина задумана как политическое подразделение. Наша задача, говорил он, довести её до австрийской территории, а там личный состав разойдётся, чтобы агитировать чехов на восстание. Ившин нехотя смирился с тем, что обучение роты военному делу было минимальным. Фактически всем заведовали унтер-офицеры, приведённые подполковником Лотоцким из дисциплинарного батальона. Вообще, лишь несколько чехов, имевших низшие военные чины в австрийской армии, получили право носить унтер-офицерские нашивки в дружине. Русские унтера в основном налегали на муштру и до упаду гоняли новобранцев по плацу, добиваясь строевой выправки. Не привыкшие к такому обхождению чехи роптали и жаловались.

В один из редких перекуров Сева и Вацлав подсели к дружинникам, где преобладали бойцы первой роты — это были те, кто первым откликнулся на призыв воевать против немца. Сева с интересом прислушивался к интонациям чешской речи: он дал себе слово осилить язык сослуживцев в короткие сроки. Вацлав это решение приветствовал и через писаря-киевлянина достал ему чешский букварь — «абэцеду», и сам дал несколько уроков, объяснив непонятные диакритические знаки — «гачеки» — над некоторыми буквами. Знание церковнославянского Севе очень помогало: он с удивлением обнаружил, что некоторые слова и обороты полностью совпадают.

— Здесь-то что, здесь по-божески, — рассказывал сослуживцам, потягивающим сигаретки, чернобородый дружинник. — А вот нас сначала привели в Михайловский монастырь, я вам скажу — грязь и беспорядок, вот что нас встречало. Вошли в келью с нарами, а оттуда крысы с писком, словно поросята малые.

— И что, вы там остались? — с сомнением спросил юный, с едва пробившимся пушком на верхней губе солдатик.

— А чего делать? Как говорят русские, назвался груздем… Дали нам русские офицеры 20 рублей, накупили керосина, всякого там терпентина, и давай драить. Через пару дней приходит подполковник Лотоцкий, комбат, — не поверил своим глазам, как всё изменилось. А через неделю нас сюда перевели, даже жалко было уходить, так обустроились.

— А вы, брат Марек, откуда? — спросил юнец. В дружине было введено нисходящее к гуситским традициям обращение «брат», и чехам оно очень нравилось, даже к офицерам обращались «брат капитан», а не господин.

— Из Петербурга, который теперь в Петроград переименовали. Как немец войну объявил, мы там сразу на демонстрацию против них вышли. Хотя подданные вражеского государства. Скоро, правда, наши в Москве договорились, что все мы согласны принять российское гражданство, ну, я и записался в дружину. Нашу первую роту вообще почти полностью составили из москвичей и петербуржцев.

— Как там, в столице? — поинтересовался Вацлав. — Много там наших? Ему, селянину, было интересно всё, связанное с городом, тем более со столицей.

— Жить можно, а на демонстрации наших было несколько сотен, точно. Многие чехи на заводах работают, инженера есть, музыканты, учителя, вообще народ серьёзный, образованный.

— А вас так же гоняют, как нас? — это опять Вацлав. Живой, непоседливый, он то и дело конфликтовал с унтерами.

— Ну, это особая история, — пан Марек оглянулся, нет ли поблизости низших чинов. — Дали нам фельдфебеля, настоящего деспота. К каждой мелочи придирался, словно царёк какой-то.

— Представляете, — продолжил чернобородый, — эта сволочь возомнил себя французским королём, сам того не ведая. Везде кричал: «Рота — это я!». Как-то делал осмотр, и ему словно вожжа под хвост попала. Какими только словами нас не крестил. Мы, мол, и гнилая интеллигенция, и прилизанные дилетанты и разгильдяи, которые и стоять-то толком не умеют. И грозил: «Я вас научу, вы до конца жизни будете вспоминать, кто из вас людей сделал, будете помнить своего ротного!».

Свисток унтера, означавший конец перекура, разогнал дружинников по своим ротам, но Сева ещё долго не мог успокоиться: ему было стыдно за своих соотечественников, за их невежественность и грубость по отношению к чехам, которые с каждым днём были ему всё симпатичнее своей образованностью и врождённым уважением к другим. Многие из его новых знакомых были атеисты, но, узнав о семинарском прошлом Вячеслава, нисколько не сторонились его. Наоборот, им импонировало, с какой жадностью прислушивался Сева к их речи, как он расспрашивал об исторической родине чехов.

Через неделю после приёма в дружину Сева осмелился отпроситься в город: надо было зайти в семинарию, которая находилась на Подоле, возле Петропавловской церкви, забрать свои скромные пожитки и вернуть церковные книги. Степан пользовался большей свободой: как киевлянина, его отпустили к родителям сразу после распределения, разрешив вернуться на следующий день.

— Я тебе дам увольнительную, но ты лучше патрулям на глаза не попадайся, — отечески напутствовал дружинника командир роты, придирчиво осматривая не очень ладно сидящую на нём униформу, — в трамвай не лезь, про ресторан забудь и, смотри, на улице не кури.

Он не знал, что Всеволод некурящий.

— И честь отдавай каждому встречному, а то генерал Медер (это был начальник Киевского гарнизона) вашему брату спуску не даёт.

Сева знал Киев как свои пять пальцев, поэтому ему не составило труда пробраться в интернат семинарии задворками. Там его появление в форме вызвало ажиотаж, несмотря на то, что Степан сообщил об их вступлении в дружину. Однокашникам было интересно, как ему удалось пройти комиссию — все они знали о его первой неудаче. Сева рассказал им про своих новых друзей-чехов, а о тяготах службы умолчал.

В канцелярии семинарии его уход встретили с сожалением, так как Сева относился к весьма перспективным слушателям. Протоирей, заведовавший учебной частью, тем не менее, осенил его крестом на прощанье и сказал: «Да будет тебе сопутствовать ангел-хранитель на всех путях твоих!»

Сева отнёс свои пожитки к киевским знакомым, куда время от времени наезжал отец. Когда он возвращался в казарму, его внимание привлёк силуэт величественного собора Святой Софии: устремлённые в небо золочёные купола сверкали в лучах заходящего солнца. Зачесались руки запечатлеть эту картину на бумаге: Сева не раз бывал в храме, делал эскизы, рассматривал фрески и восхищался, как могли в далёком ХI веке построить такое чудо. «Вот если бы иметь силу возвести Господу нечто подобное!» — осознал он своё внутреннее желание.

По вечерам дружинников собирали на собеседования, где члены Чешского комитета разъясняли им, что подразумевается под девизом «Всё для войны и победы чешского дела». Речь шла о восстановлении Чешского королевства и возведении на трон Николая II. Комитетчики рассказали, как царь дал высочайшее повеление о формировании воинской части из чешских добровольцев. 20 августа Николай II принял чешскую делегацию в составе С. Коничека, Л. Тучека и А. Грабета. Они вручили царю петицию, в заключительной части которой было сказано: «Пусть засияет чешская корона св. Вацлава в лучах короны Дома Романовых».

Прошло ещё несколько дней и дружинники узнали, что подполковник Лотоцкий от них уходит. Через представителей чешских обществ, которые поддерживали с дружиной живой контакт, жалобы на жёсткое обхождение, наконец, достигли ушей столичного начальства и царь назначил вместо него подполковника Созентовича. 23 сентября он прибыл в распоряжение части. Сразу пронёсся слух, что с ним прибыло знамя дружины, которое вышили московские чешки.

По случаю прибытия нового командира батальон в полном снаряжении построили на Владимирской горке у стен Михайловского монастыря. Сева любил это место: отсюда как на ладони видны были Подол, Днепр, Труханов остров и Дарница. Осень уже вступала в свои права, ветер срывал с деревьев золотистые капли листьев. Построение целого батальона, насчитывающего к тому времени более тысячи человек, из них 777 чехов, представляло собой внушительную картину. Играла наспех собранная музыкальная команда из 24 человек. Перед строем была возведена небольшая трибуна; на ней собрались представители Чешского комитета, члены киевского «Сокола» в головных уборах, украшенных птичьими перьями, представители городской управы и офицеры. Представленный солдатам Созентович понравился: высокий, представительный, красные щёки, обрамлённые густой чёрной бородой. Вёл себя уверенно, сказал короткую речь, в которой присутствовали и царь, и Отечество, и особо подчеркнул, что они будут на фронте разведчиками. Это сильно меняло представления о назначении дружины. Подполковник закончил своё выступление чешским «Наздар!», чем окончательно снискал расположение дружинников.

Отношение русских нижних чинов заметно изменилось. Отставка Лотоцкого принудила их быть более осмотрительными, а с некоторыми чехи даже подружились.

Батальон усиленно готовился к освящению знамени и принятию присяги. Это торжество было объявлено на день покровителя Земли Чешской святого Вацлава, 11 октября (28 сентября по старому стилю) 1914 года.

В этот день Сева в составе своей роты стоял на исторической Софийской площади, где когда-то русичи разгромили печенегов. Сзади — величавая ступенчатая колокольня Софийского собора, впереди — памятник гетману Богдану Хмельницкому. Толпы горожан захотели видеть это зрелище. Посредине площади, у фонтана, собрались высокие воинские и гражданские чины. Среди них несколько депутатов Государственной думы, мэр города, киевский Чешский комитет в полном составе. В соборе состоялась торжественная литургия, после чего процессия священнослужителей в шитых золотом ризах под церковное пение приблизилась к центру площади. Севу особенно умилили юноши и мальчики в церковных одеждах — это были семинаристы и учащиеся его родного духовного училища. Потом началась церемония прибивания знамени к древку. Сева впервые видел, как происходящее снимали для кинохроники: это событие предполагалось использовать в пропаганде.

Старшим по чину среди участников был генерал Н. А. Ходорович, отвечавший за формирование дружины — ему и выпала честь прибить к древку двуглавого орла. Потом по старшинству гвозди забивали другие официальные лица, прикрепляя полотнище.

Затем в сопровождении православных песнопений и с выносом хоругвей было отслужено церковное сященнодействие освящения знамени дружины. Вацлав, сам очарованный божественным звучанием песнопений, всё же заметил, как его стоящий рядом приятель шевелит губами, повторяя хорошо знакомые ему слова псалмов. И вот священник вручает освящённое знамя новому командиру дружины подполковнику Созентовичу. Коленопреклонённый подполковник целует знамя, принимает его и передаёт назначенному для этого знаменосцу Я. Гейдуку, самому старому дружиннику. Вдвоём они разворачивают лицевой стороной к строю бело-красное полотнище, посредине которого вышита святовацлавская корона. Сева только во время этого манёвра заметил, что другая сторона знамени была российских бело-сине-красных цветов. Это восхитило его: два народа — одно знамя. Символичное единение.

Адъютант дружины зачитывает параграф устава русской армии о каре за потерю знамени: в таком случае дружина была бы расформирована, а виновных ожидал военный суд.

Адъютант читает текст присяги: «Я, нижеименованный, обещаю и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству…» Вслушиваясь в слова присяги, Всеволод чувствует трепет, начинает осознавать, насколько это серьёзно. «Боже, наставь меня быть всегда верным этой присяге», — мысленно обращается он к Всевышнему.

Продолжение в № 9

Олег Махнёв