Фото: Пражский экспресс

С известным чешским переводчиком Миланом Дворжаком я встретился накануне малоизвестного профессионального праздника — Дня переводчика, приходящегося на 30 сентября. Мы не подгадывали день нашей встречи. За нас распорядилась судьба. Как она распорядилась многим в жизни моего собеседника. Милан Дворжак родился в семье дипломата в 1949 году. Ребёнком судьба привела его в Советский Союз, где он выучил русский язык, а в 20-летнем возрасте та же судьба лишила его зрения, отчасти предопределив его жизненный путь.

— Недавно Вы закончили перевод рассказов и повестей Михаила Булгакова. Какие именно произведения вошли в сборник?

— Ну, кроме «Собачьего сердца», например, «Ханский огонь». Очень хорошая вещь. Даже не знаю, переводил ли его кто до меня. Потом некоторые из тех, что навеяны его присутствием во Владикавказе, потом — переезд в Тбилиси, автобиографические рассказы, иные довольно жестокие, потому что ему, как врачу, приходилось видеть всякое. Это то время, когда он фактически находился в Белой армии. Потом некоторые типа фельетонов, когда он жил в Москве в коммунальной квартире: всё время какие-то пьяные скандалы. Отсутствие нормальной квартиры, о чём и в «Мастере и Маргарите» говорится, как его это раздражало, злило, не давало работать.

— Вы думаете, чешскому читателю это интересно?

— Я просто хотел показать чешскому читателю, в каких обстоятельствах жил автор. Интерес к Булгакову, по-моему, не пропадает. И вообще, в последнее время наблюдается возвращение к классике, не только начала 20 века, но и 19 века, и издательства заказывают новые переводы даже того, что уже 50 лет назад переводилось. По-моему они делают это потому, что есть интерес у читателей. Это касается не только русской классики, но вообще мировой.

— Перевод это всегда отчасти убийство?

— Это ощущение, конечно, у каждого честного переводчика непременно возникает. Мы не можем никогда донести все 100 процентов. Когда наш великий поэт Йозеф Гора делал свой перевод «Евгения Онегина», он одновременно писал роман, в котором есть сцена выступления эмигранта из России. Этот эмигрант говорит чешскому переводчику: «Вы знаете, если у Пушкина написано «Ах, ножки, ножки!» — это совершенно другое, чем если по-чешски сказать nožky («ножницы». — Прим. ред.). То есть у него эта ситуация была доведена до абсурда. И где-то я согласен с этим эмигрантом. Но надо, учитывая всё несовершенство того, что мы делаем, просто стараться изо всех сил как можно ближе подойти, не скажу к совершенству... Я вообще не люблю, когда говорят: «владеет языком в совершенстве». Кто владеет языком в совершенстве, даже своим родным? Ну, Пушкин, ну — Толстой… Но нельзя бояться переводить, иначе мы не донесём до своих читателей то ценное, что есть в других литературах. А чешский читатель очень нуждается в переводе. Не я выдумал эту фразу, а один умный человек об этом в беседе говорил, что таким большим литературам, как русская, английская, французская, авторов хватает, они всё для себя могут сами написать, а чехи — малый народ, здесь не всегда хватает великих творцов, поэтому нам, как вообще малым народам, перевод нужен больше, чем большим. Надо смиренно стоять перед языком, покорно признавать, что я не совершенен, я не всё могу, но если я постараюсь…

— Помимо прозы Вы переводите и поэзию. К примеру, песни Владимира Высоцкого…

— В 70-е годы выучил какие-то песни Владимира Высоцкого и просто пел их для русистов на застольях. Они это слушали, им это нравилось, но решиться основательно взяться за перевод его песен я не мог. И только когда в июле 1980 года Высоцкий умер, я задумался: ну вот, ты поёшь для трёх-четырёх человек, дальше это не пойдёт. И всё же хотелось, чтобы с его поэзией познакомились более широкие круги. Здесь в обязательном порядке преподавался русский, но, конечно, простой выпускник настолько языком не владел. Поэтому с сентября 1980 года я начал переводить. Сразу был хороший отклик на это, и поэтому я уже более 30-ти лет занимаюсь творчеством Высоцкого, учитывая, понимая, зная, что не могу передать на все 100 процентов то, что есть в его тексте.

— Вы считаете Высоцкого хорошим поэтом?

— По сравнению с обычной продукцией его времени в советской поэзии, я его считаю исключительным поэтом.

— Сейчас творчество Высоцкого востребовано в Чехии?

— Во всяком случае, есть люди, которые постоянно приходят послушать.

— Русский и чешский — языки похожие и в то же время разные. Как он звучит по-чешски? Ведь чешский — такой мягкий, протяжный…

— Это только кажется. Девять из десяти чехов скажут вам, что это русский — мягкий, с тенденцией к продлению гласных. Такое впечатление возникает о неродном языке.

— У Петра Вайля где-то сказано, что Чехия — такая уютная страна, живут в ней франтишеки, которые кушают шпикачеки…

— Задолго до него Маяковский написал: «Нежен чех. Нежней, чем овечка. Нет меж славян нежней человечка: дует пивечко из добрых кружечек, и всё в уменьшительном: «пивечко»... «млечко»...»

— Замечательно сказал поэт, но вернёмся к трудностям перевода. Зачем понадобился новый перевод «Собачьего сердца», если Вам сами издатели говорят, что чехи его хорошо знают?

— Просто здесь, это общее мнение издателей, редакторов и переводчиков, считается, что если переводу 30, 40, 50 лет, то уже стоит делать новый. Действительно, когда мне впервые, ещё в 80-е годы, предложили сделать новый чешский перевод «Евгения Онегина», я испугался. А потом вспомнил перевод того же Горы, который сам по себе очень хороший, и тем не менее… Я вспомнил, что, когда ещё в 14-летнем возрасте читал его перевод письма Татьяны, мне не понравилось, как он перевёл заключительные строки.

— А вы уже в 14 лет так хорошо владели русским?

— Я владел хорошо русским потому, что в 10 лет я оказался, как сын дипломата, в Советском Союзе. Там была чешская школа при посольстве только до 4 класса, потом я должен был ходить в русскую. Там сказали: первое полугодие мы ему отметок ставить не будем, а со второго полугодия он станет нашим нормальным учеником. Так что пришлось выучить язык. Потом три с половиной года я учился в русской школе. Письмо Татьяны я, конечно, знал в оригинале. А у чехов в учебнике литературы был перевод Горы. Татьяна пишет: «Кончаю! Страшно перечесть...», и Гора говорит: «I končím, hrůza číst mi psaní!». Но «hrůza číst mi psaní» — это на два стилистических этажа выше, чем говорится в письме Татьяны. Потому что русское «страшно» — это просто «mam strach, bojím se» по-чешски. Я, когда дошёл до этого места, я перевёл: «Končím, a bojím se to číst», потому что, по-моему, так это должно звучать: не возвышенно, а совершенно приземлённо.

— В чём смысл более современного перевода?

— Я думаю, это для того нужно, чтобы даже во времена телевидения и Интернета доводить до людей ценности, созданные в литературах других народов. Ну, конечно, всё же надо иметь в виду, что мы переводим что-то, чему уже 100, 200 лет, и с уважением к этому относиться. Когда уже вышел мой перевод «Онегина», один мой друг, эксперт по русской литературе 19 века, сказал: «Вы знаете, я опасался, что, когда я возьму это в руки, там за пушкинскими стихами будет звучать Высоцкий, но получилось совсем не так!»

— Каков чешский читатель?

— С моей точки зрения — это культурный, образованный, интеллигентный читатель, на него рассчитано то, что я перевожу, он не сильно отличается от русского читателя, и я просто стараюсь на его языке, языке культурного и образованного читателя, донести то, что сказано в подлиннике.

— Вы переводили произведения просто популярных авторов?

— Я перевожу и коммерческую прозу, но не с русского. Сейчас переводил серию романов Корнвиля о гражданской войне в США. Я любил переводить нон-фикшн, биографии, исторические, фактографические вещи. Но сейчас их стали меньше выпускать. Недавно пришёл в одно издательство, говорю, я у вас переводил биографию Геринга, Геббельса. Дайте мне что-то художественное теперь. Ну, они мне дали книжку британского автора «Винни и Вульф». Вульф — это Гитлер, Винни — это Винифред Вагнер, которая была известна как большая поклонница Гитлера. Были отдельные слухи о том, что между ними случился любовный роман, и этот автор — Эндрю Норман Уилсон, просто решил, что в его романе так и будет. Получилась неплохая книжка. В общем, я посмеялся, что надоели мне Геринг и Геббельс, так мне дали Гитлера.

— Вот есть мнение, что Курт Воннегут в переводе Райт-Ковалёвой лучше, чем в оригинале. Как Вы считаете, бывает так, что перевод действительно лучше оригинала?

— Я такое слышал. Я лично полагаю, что как переводчик я не должен стараться делать свой перевод более красивым, улучшать, совершенствовать автора. Я всегда говорю: автор — есть мой Мастер. Я стараюсь наилучшим образом передать то, что написал он, но добавлять то, чего нет в оригинале, никогда не соглашусь.

— Помимо литературных Вы занимаетесь и синхронными переводами…

— На широком фронте переводов это как два крайних фланга. С одной стороны — художественный перевод, на который дано достаточно времени. А с другой стороны — перевод, который должен делаться тут же, немедленно, и моя цель — довести смысл. В русском говорится: «устный перевод», «письменный перевод», но в других языках используются разные слова. По-чешски překladatel — тот, кто занимается письменным переводом, а tlumočník — устным.

— В русском было слово «толмач»…

— Вот-вот, жаль, что не сохранили. По-английски translator — тот, кто переводит письменно, а тот, кто переводит устно, тут же, на месте — interpreter, то есть это как бы толкователь. Я должен растолковать, но не обязательно передать всё слово в слово.

— Вы специально стали заниматься синхронным переводом? Чем он Вас привлёк?

— В своей юности я ещё мог читать. Где-то в возрасте 19-20 лет я уже не мог читать. Окончил среднюю школу, поступил в экономический вуз, но потом утратил мотивацию. Я стал думать, кем же я буду работать? Незрячий мог в те годы стать массажистом или телефонным оператором. Но одна подруга моей мамы предложила мне поступить в вуз на переводчика.

— Кого Вам доводилось переводить из известных деятелей?

— Недавно: Путина, Обаму и Кэмерона, когда они выступали в Петербурге на «Большой двадцатке». Меня вызывают на телевидение. В 80-е годы, когда впервые стали использовать синхронный перевод, я переводил Горбачёва. Друзья и коллеги называли меня «голосом Москвы».

— А как Вы умудрялись переводить Горбачёва, ведь он славился очень путаной речью?

— О, да. Он говорил очень быстро. До этого времени, в годы Брежнева, переводить было легко. Генсек читал одобренный политбюро текст. Тогда это делалось так: ТАСС выпускал за два часа до начала речи русский текст, передавал его братским информационным агентствам, те переводили. В 1979 году меня впервые вызвали на телевидение. В те дни как раз был конфликт между Китаем и Вьетнамом, и были опасения, что Брежнев мог сказать что-то, чего в тексте не было. Я стою, дрожу. А моя коллега Таня Добрынина, опытная переводчица, на поколение старше меня, говорит: «Вы не переживайте. Надо просто понимать, что «сисисиститьский» — это «социалистический», а «сиськимасиски» — это «систематически». Но потом выяснилось, что он говорит точно по тексту, и меня отпустили. Впервые я переводил синхронно на похоронах Андропова в 1984 году. В следующем году будет 30 лет, как я работаю на телевидении. Те речи, что произносились с мавзолея, заранее не присылались. Потом был Черненко, а когда генсеком стал Горбачёв, оказалось, он всегда говорит не то, что есть в тексте. Тогда синхронных переводчиков стали приглашать, и с тех пор телевидение уже привыкло работать с ними.

— Вы не сталкивались с «особым» отношением коллег в связи с тем, что Вы работаете с русским языком?

— Нет. Никогда. Хотя сам по себе русский перевод стал в своё время не очень актуален. После переворота в 90-е годы стало намного меньше перевода между русским и чешским. Те, у кого не было какого-то ещё другого языка, ушли в другие профессии. Так что нас действительно не очень много, и обычно это люди, которые работают именно в англо-русском секторе. Англо-русский перевод сейчас более востребован на различных конференциях.

Беседовал Константин Гербеев