Льва Рубинштейна в Праге ждали 20 лет
Фото: Антон Литвин
В рамках фестиваля Kulturus прошёл творческий вечер Льва Рубинштейна. По словам его переводчика Томаша Гланца, пражское выступление Льва Рубинштейна планировалось лет 20. И вот впервые он в Праге. В маленькой, на пять столиков кофейне, где расставлены тарелочки с фруктами («чтобы пахло грейпфрутами и черникой»). Организатор фестиваля Антон Литвин не рассчитал интереса публики, и в результате люди толпились на лестнице и на улице. Официальная часть вечера состояла в том, что Рубинштейн выступал поэтом, неофициальная — политобозревателем.
Собственно, более молодому поколению он знаком не как поэт, «тот, с карточками», а как активно продвигающийся в социальных сетях публицист и колумнист Граней.Ру.
— Некоторые люди знают меня по публикациям на «гранях» или по фейсбуку, есть те, кто меня знает как поэтического автора, и некоторые из них уверены, что это разные люди. Мне кто-то писал: «А есть ещё такой Лев Рубинштейн, который стихи пишет, вы его знаете?».
— Социальные сети Вам нравятся, да?
— Это для меня новый эксперимент, я и как поэтический автор всегда был склонен к новым формам. Мне очень интересно в соцсетях.
— Да и Ваши стихи писаны в таком ритме интернет-эры — твиты, эсэмэски, обрывки...
— Совершенно верно, но это было задолго до. В середине 90-х годов, когда Интернет был ещё более или менее нов, я в каком-то немецком университете выступал с поэтическими текстами, а потом студенты мне задавали вопросы. Они совсем юные люди, для них Интернет — это что-то такое, что было всегда. Один из них спросил, как повлиял Интернет на мою поэтику. Те, кто были постарше, засмеялись. И мне пришлось ответить, что не Интернет на меня повлиял, а я на него.
— Стихи и злободневные публикации — всё-таки слишком разные вещи. Наверное, и пишутся в разном настроении. Или от настроения это не зависит?
— Я никогда не фиксирую, в какой момент и по какой причине возникает моё непременное стремление что-то писать. Когда я пишу в медиа, там есть чисто формальные побудительные мотивы. Например, произошло какое-то событие, которое хочется прокомментировать, или редакция просит. Значит, я сажусь и пишу. А со стихами совсем непонятно ничего. Да я никогда над этим не задумывался. Есть вопросы, которые должны волновать не автора, а критиков и исследователей. Автор не должен слишком серьёзно относиться к себе и своим внутренним состояниям. Я вообще побаиваюсь авторов, которые очень серьёзно относятся к себе самим.
— Я слышала, что стихи пишутся в трансе...
— Иногда это со мной бывает, даже когда я пишу статью на общественную тему. Некоторые фразы даже не я пишу, а руки мои выводят. Сам не знаю, какой будет следующая фраза. Но я это тоже не анализирую. Всегда в этих случаях вспоминаю всем известную сказку про Буратино, который находился внутри полена. Ведь его не вырезали, он уже там был, просто папа Карло строгал, а оттуда кто-то запищал. Он его не вырезал. Он его просто освободил от лишней древесины.
— Мне кажется, что активному пользователю, который находится в струе ежедневных событий, реальность должна быть дороже слов о ней, а поэту — наоборот...
— Слова дороже, конечно. Я человек языка, и считаю, что язык — это вторая реальность. Для человека, для которого язык является главным занятием, эта реальность более реальна, чем та реальность, которую язык описывает. Язык ведь не только описывает реальность, он её создает. Та реальность, она ведь очень несовершенна, малопонятна, неуютна иногда. Её сверхзадача — создание максимально комфортабельного для человека пространства.
Та малопонятная и неуютная реальность, та «правовая какофония», по выражению Льва Семёновича, что происходит в настоящее время в России, не находит отражения в его стихах, зато выплескивается в сеть в виде жэжэшного формата текстов.
— Вы много пишете о том, как сопротивляться, как добиваться честных выборов, выходить ли на площадь, и с каким настроением это делать. Лозунги и пена изо рта Вам не близки, если я правильно поняла? А те люди, что выходят с сильными эмоциями и безрассудными поступками, — герои?
— Я стараюсь как можно реже употреблять слово «героизм», я не уверен, что быть героем — это хорошо. Есть определённый тип людей, которые просто любят геройствовать. Выходить с тем, чтобы получать дубинкой по голове, с тем, чтобы тебя упаковали в ментовку — это не всегда героизм, это чаще просто адреналиновая атака, и есть очень много молодых людей, для которых это такой кайф и драйв. Героизм всё-таки должен быть осознанным. Вот те люди, которые вышли на Красную площадь в 1968-м, — безусловные герои. Контекст совершенно другой эпохи. Это сейчас на площадь можно выходить относительно без большого риска. Тогда это всё-таки было серьёзнее. Они это правильно сделали, хотя бы потому, что от того камня, брошенного в болото, круги были очень широки.
Вечер Рубинштейна тоже был своего рода пусканием кругов в среде чешских россиян. Хотя пришли и чехи, их количество угадывалось по смешкам в зале после звучания чешской версии.
Говорит переводчик стихов Льва Семёновича Томаш Гланц — русист, специализирующийся на эстетике русского авангарда:
— Накануне его вечера мы с ужасом обнаружили, что переведены на чешский лишь два его произведения. Цикл сновидений «С четверга на пятницу» и второй — перевод моего коллеги, который был напечатан в «Еврейском вестнике» под названием «Родословная». К стыду литературной Чехии, это пока единственные его переводы. Стихотворения «Время идёт» и «Программа совместных переживаний» я перевёл в ночь перед выступлением.
— И как, по-Вашему, это звучит на чешском?
— С одной стороны, легко — он пишет короткими предложениями, которые базируются на разговорной речи, с другой стороны — есть ловушки, конечно, на которых спотыкаешься. Там есть тонкости, которые идут глубоко к корням русского литературного языка. Они не просто лапидарны, они лапидарны особым образом.
— Чешского автора подобного жанра Вы можете припомнить?
— Нет, я думаю, и в русской поэзии он в этом плане уникален. Конечно, собственно бытовой язык в чешской поэзии сыграл большую роль ещё в 40-е годы. Была такая группа «42», и в 50-е она имела большое значение в чешском самиздате и андеграунде со своей установкой на поэтический документализм. Один из главных авторов этой традиции — Йиржи Коларж, который, аналогично русским концептуалистам, вёл стилизованные дневники.
Продолжает Лев Рубинштейн:
— Единица моего высказывания — фрагмент, выдранный из общего контекста. Мой читатель, как я себе его представляю, это человек, который очень хорошо умеет этот контекст ситуативный в своём воображении воспроизводить и восстанавливать. Так же, как по трём словам мы можем понять смысл всей фразы. И в то же время из этих обломков разных жанров я создаю некоторую архитектуру, которая ритмично и интонационно объединяет. Получается другой жанр.
— Вот люди пришли, Вы узнаёте среди них своих читателей?
— Конечно. Меня иногда спрашивают, кто ваш читатель. Я отвечаю коротко — тот, кто умеет читать. Это кажется общим местом. Но это не так. Действительно умеющих читать не так много. Людей, которые умеют читать, а не скользить по тексту и не вылавливать оттуда какую-то внешнюю информацию, людей, которые знают цену отдельным словам. Вот это и есть мой читатель. Я распознаю его по реакциям, по выражению лица и по одобрительному хмыканию. Я всегда был сторонником горизонтальных отношений «автор — читатель». Никто ни над кем не находится. Есть концепция, что писатель обязан читателю или читатель обязан писателю — никто никому не обязан. Между ними отношения свободного выбора друг друга. Моя поэтика строится на максимальном доверии к читателю, его интуиции, образованности, эрудиции, к остроте его чувств. Я читателя в большой степени воспринимаю как соавтора.
Беседовала Катерина Прокофьева
