В 1968 году танки «проехали» по Олегу Табакову
Фото: Владимир Поморцев
Почему Олега Табакова так любят в Чехии? Безусловно, за его талант и весёлый нрав. Но есть и ещё одна причина. Табаков в 1968 году послал Брежневу телеграмму, в которой высказал протест против ввода войск в Чехословакию. Интервью он дал нашей газете ещё 10 лет назад. Сегодня его воспоминания всё так же интересно читать.
С лекциями я приехал в Чехословакию только в 1967 году. Будучи довольно молодым и ветреным человеком, я прогулял все командировочные деньги. Это было ужасно, ведь дома ждали дети, которым надо было привезти джинсы и жевательную резинку. Если бы я приехал «ни с чем», меня бы не поняли. Поэтому пришлось каким-то образом эти потери возмещать. Находившаяся в это время в Чехословакии мой педагог по школе-студии Лариса Солнцева порекомендовала мне дать интервью некоторым газетам — тогда за интервью платили.
Я пообщался с «Младой Фронтой», «Лидовой демократией», «Руде правом» — и возместил капитал с прибылью. В итоге привёз домой достаточное количество джинсов и жевательной резинки.
Но на этом история не закончилась. Дело в том, что предметом моих рассуждений в интервью было творчество Гоголя. Чтобы не повторяться, в одной газете я дал общие рассуждения о Гоголе, в другой — рассказал о пьесе «Ревизор», а в третьей — охарактеризовал главного героя, Ивана Хлестакова. Сами интервью носили характер комедии, но результат был достаточно неожиданным.
Спустя четыре месяца в Москву пришло письмо из Праги, в которое был вложен контракт на неделю репетиций и месяц спектаклей в Чехии. Целых 28 спектаклей по «Ревизору»! А я никогда не играл Хлестакова в Советском Союзе, только однажды исполнил в Школе-студии МХАТ маленькую сценку с трактирным слугой…
— Разве в то время существовала традиция заключать контракты с актёрами из Советского Союза?
— Нет, конечно. Это случилось впервые со времён визита в Прагу Василия Ивановича Качалова, состоявшегося 47 лет назад. В конце 60-х такой случай был чрезвычайным: чтобы человек ехал по контракту играть в другую страну на родном языке! Ведь я же играл на русском.
— Вы согласились на этот проект?
— Разве не видно, что я легкомысленный человек? Конечно согласился. Спектакли шли как раз в феврале 1968 года, когда происходило, так сказать, набухание почек «пражской весны». И Дубчек, и Гайек приходили на мои спектакли. Во многом благодаря им родился проект кругосветного турне с «Ревизором» — от Новой Зеландии и Австралии до Японии.
После напряжённой работы я вернулся в Россию с тяжёлой гипертонической болезнью сердца и слёг в больницу. А через какое-то время, в августе, в Прагу вошли советские танки.
— Вас в это время в Чехословакии не было?
— Нет, бог миловал. В августе я находился в Боткинской больнице с рецидивом моих сердечных дел. Тогда чешские друзья начали присылать мне назад подарки, которые я им сделал когда-то. Было очень больно, и я не выдержал — послал телеграмму Брежневу, в которой выразил категоричный протест против того, чтобы обижали моих чешских друзей. И не я один так поступил. Телеграммы отправили и Булат Окуджава, и Андрей Вознесенский, и Евгений Евтушенко. Против введения танков в Чехословакию выступили порядка 20-ти деятелей культуры и искусства.
— Это достаточно смелый шаг для того времени.
— Может быть, и смелый. Но когда лежишь в больнице и думаешь, что вообще окажешься на том свете, — ничего не страшно.
Кстати, в связи с последующими событиями, можно сказать, что советское государство было весьма непростой структурой. Дело в том, что через полгода, в декабре, проходили награждения отличившихся граждан СССР. Неожиданно мы с Евтушенко получили ордена «Знак почёта». А ведь в 1968 году мне исполнилось всего 33 года, и я был обычным артистом драматического театра. Я лишь потом догадался, зачем это было сделано: попробуй после награждения вякни что-нибудь про какую-то там телеграмму!
— Больше Вы в Чехословакию не ездили?
— Ездил. Вытолкнули меня. Сразу после 1968 года правительство распорядилось любыми средствами наладить контакты между нашими странами: в Чехословакию посылали наших актёров, из Чехословакии приезжали их деятели культуры и искусства. Создавалась видимость дружбы между народами.
Меня уговаривали очень долго: я прикрывался то занятостью, то болезнью. Не хотелось участвовать в показухе. В итоге в 1974 году я заявил, что поеду, если для меня соберут старую труппу, с которой мы играли в 1968 году. Мне казалось, что это будет невозможно — но «они» смогли. Привезли Павла Ландовского из венского театра, вернули из запоя Франту Гусака, нашли где-то Йирку Хрзана.
Когда я узнал об этом и понял, что придётся ехать, мне стало очень не по себе: как на казнь. Взял с собой три больших банки икры, ящик водки — и поехал.
— Красной икры?
— Милая, плохо ты меня знаешь! Чёрной, конечно.
После первого спектакля, который мы отыграли старым составом, все пошли отмечать. Я стал свидетелем жуткого зрелища, когда мои друзья-контрреволюционеры заигрывали с «властями предержащими». Например, Иржина Шворцова целовалась то ли с Вацуликом, то ли ещё с кем-то… У меня глаза на лоб полезли. Но один мудрый человек, чех, объяснил: «На нашем языке это называется — швейковать».
— К тому времени чешские друзья, вернувшие подарки, уже примирились с произошедшим?
— Подарки возвращали от отчаяния. Люди здесь действительно гибли на глазах. Это не было вопросом воспитания, скорее, тут стоял вопрос: кто на что имеет право. Они имели право вернуть мне подарки. А воссоединение наше в 1974 году носило всё-таки профессиональный характер, вопреки советскому официозу.
— После этой поездки не было ли у Вас проблем с властями?
— Проблемы были очень серьёзные. Из Чехословакии от Васила Биляка на имя Брежнева пришло несколько телеграмм с просьбой наказать народного артиста, который во время своего визита встречался с выбывшими из рядов Коммунистической партии Чехословакии контрреволюционерами. На эти настойчивые требования нельзя было не реагировать.
Поэтому меня призвали в Бауманский райком, который был самым серьёзным учреждением в Москве. Я, по глупости, приехал туда в джинсовом костюме, что было грубым нарушением партийной этики. И секретарь райкома, встретивший меня с бледным лицом, закричал: «Всё! Строгий выговор с занесением в личное дело!» А знаете, что это значило? При Сталине после этого арестовывали. Но здесь всё спустили на тормозах. Всё кончилось выговором без занесения в личное дело. То есть лёгким испугом.
Хотя это могло иметь серьёзные последствия. Ведь тогда я уже был директором театра «Современник», отвечал за 250 человек, и у меня было двое детей.
Русская Чехия
