Милан Сыручек — человек с большим жизненным опытом. Фото из архива Милана Сыручека

В этом году исполняется 45 лет со дня ввода войск стран Варшавского договора на территорию Чехословакии в августе 1968 года. «Пражская весна» была задавлена танками, более чем на 20 лет в «дружественной стране» установился режим «нормализации». О событиях того времени мы поговорили с их непосредственным участником, журналистом, публицистом и писателем, доктором философии Миланом Сыручеком.

В электронной версии материал публикуется с сокращениями. Полный текст читайте в № 33 «Пражского экспресса»

Вначале был Ульбрихт

— Вы помните, как всё началось 21 августа?

— Возможно, следует начать несколько ранее. Я в то время довольно сильно дружил с Первым секретарём ЦК Компартии ЧССР Александром Дубчеком. Меня приглашали на некоторые мероприятия, заседания партии и так далее. К примеру, я присутствовал на встрече высших представителей пяти стран Варшавского договора в Братиславе в июле 1968 года на вилле профсоюзов на окраине города, куда журналисты не допускались. Но когда пошла наша делегация, я присоединился к Дубчеку, попросил, не мог бы он меня включить в состав делегации. Так и прошёл и присутствовал при обсуждении важных вопросов. Там со мной случилась такая история: накануне я перебросился парой слов с корреспондентом французского агентства, и когда он не смог туда попасть, он мне бросил через забор свой фотоаппарат и я сделал для него несколько снимков. Потом в последний раз мне позвонили из секретариата Дубчека в 4 часа утра 12 августа: утром в Карловых Варах состоится встреча с Вальтером Ульбрихтом — тогдашним Первым секретарём ЦК Социалистической единой партии Германии. Я сел в машину, поехал и тоже принимал участие во встрече. Что меня тогда шокировало, конечно, с Ульбрихтом отношения не наладились, говорить было в принципе не о чем, потому что решение было уже принято группой стран Варшавского договора, но когда мы поехали провожать Ульбрихта в аэропорт, в зале ожидания сошлись Дубчек, Смрковский, Кригель — всё руководство партии. И там меня шокировало то, как наше руководство беззаботно говорило в том духе, что вот мы высказали этому Ульбрихту, вот мы ему дали! И совсем не думали о том, какая огромная угроза нависла над Чехословакией, а ведь это было всего за неделю до нападения.

— А на встрече в Братиславе о чём говорилось?

— Речь шла о том, чтобы в принципе принять доктрину Брежнева, которая заключалась в ограничении суверенитета братских стран. В том смысле, что надо подчиняться совместным решениям и исходить прежде всего из советского опыта. То есть остановить процесс «пражской весны», не допустить многопартийности, запретить все антисоциалистические партии, которые тогда уже стали возникать, а их членов отправить в тюрьмы, ну и вернуться, как порядочному члену, в эту большую советскую социалистическую семью.

— Дубчек отказался?

— Нельзя сказать, что прямо отказался. Он говорил, что он может принять что-то, а что-то — нет, что-то попробовать принять, но должно решать большинство. Это должен решать 14-й съезд Компартии ЧССР, который как раз готовился. Но он говорил очень открыто. Спустя много лет Александр Яковлев, который был секретарём ЦК Компартии СССР, а перед этим — начальником отдела пропаганды, говорил мне, что нам надо было поступать так, как поступали все в СССР: говорить одно, думать и делать — другое. А наши, к сожалению, то, что говорили, то и делали. Это была такая черта. То, что наши не видели опасности, то, что они до последней минуты не думали, что до такого может дойти, было проявлением политической наивности руководства. Без исключения. До этого в апреле я был в Москве. Был в «Комсомолке», где работали мои друзья. Там мы много о чём болтали, в том числе и о «пражской весне». Был у меня там особенно близкий друг Володя Понизовский, между прочим, он, как сын полка, прошёл Вторую мировую войну, ему тогда было 10-12 лет. Он мне сказал: «Милан, у меня очень большие симпатии к вашей «пражской весне» и к тому, что надо возобновить «социализм с человеческим лицом» — это был главный лозунг. Но вы это делаете таким образом, что Брежневу и нашему руководству просто невозможно с этим смириться. Ты увидишь, что рано или поздно на вас нападут!» А он был корреспондентом «Комсомолки» по военным делам. У него были контакты в Генштабе. «Наш Западный округ уже готовится. Разве вы этого не видите? Не знаете? Как работает ваша разведка?» Мы говорили об этом, прогуливаясь по набережной Москвы-реки, потому что он боялся об этом говорить в квартире. Я этот разговор передал Смрковскому, а он мне сказал: «Это чепуха! Этого просто не может быть. Чтобы одна соцстрана напала на другую ни за что ни про что? Не может быть!»

Политическая наивность

— То есть настолько крепка была вера в дружбу…

— Вот это я хочу особенно подчеркнуть, что одной из причин событий августа 1968 года была огромная политическая наивность руководства нашей страны. Хочу подчеркнуть ещё один момент. До тех пор у нас действительно была большая дружба с советскими людьми. Она была очень искренней. В отличие, надо сказать, от отношения к нам многих советских чиновников. Сказать об этом могу, подтверждая конкретным случаем. В 1957 году я женился в Москве на украинке из Ужгорода. Она приехала секретно, и когда вернулась, она сказала в областном комитете комсомола и партии, что вышла замуж за чеха. Она была секретарём обкома комсомола. Они пришли в негодование: как ты могла выйти замуж за иностранца?! Она говорит, какой он вам иностранец? Это чех. Ведь мы дружим с ними! Они: ах, это только на словах… Вот это тоже была одна такая черта. Я говорю только о тех случаях, которые могу подтвердить своим личным примером. Это были камни той мозаики, в которую сложилось наше отношение и наше мнение об этой интервенции….

…. Я не говорю про обычных советских людей. Я говорю о чиновниках. Потому что я помню, что когда советские войска пришли в город, где я тогда жил, в Збраслав, они сами были удивлены тем, что происходит. Никогда в рядах советской армии не было столько самоубийств, как среди тех офицеров, что прибыли в Прагу, когда они узнали, что они не в Германии, что они сражаются не с силами НАТО, которые якобы захватили Чехословацкую Республику, а что они напали на людей, которые 20 лет назад их приветствовали с ветвями сирени в руках. Поэтому в течение первых трёх-четырёх дней весь офицерский состав был заменён.

— Много было самоубийств?

— Было, было. У вас об этом вообще не писали. Это не были отдельные случаи. Обычные офицеры чувствовали себя обманутыми своими командирами. Я вам расскажу о своём друге Андрее Крушинском. Он был корреспондентом «Комсомольской правды» в Праге в то время. Причём интересно, что его отец — Сергей Крушинский — был корреспондентом «Комсомолки» в Праге в 1945 году. Он приехал с первыми танками-освободителями. С Андреем Крушинским мы дружили, он поддерживал «пражскую весну». И ему пришлось, естественно, писать про эти события. Ему позвонили незадолго до полуночи из редакции: нужно ехать в аэропорт Рузине и писать первый репортаж о том, как приземляются советские «Антоновы» и привозят танки и солдат. У него не было смелости отказаться писать, но когда он ехал на своей машине в аэропорт, он врезался в столб линии электропередачи и послал в редакцию сообщение, что он ранен, пусть пошлют кого-то другого. Он рассказал мне об этом, когда мы встретились с ним 29 или, возможно, 30 августа на Вацлавской площади. Он был с корреспондентом «Известий» Кривоносовым, который придерживался того же мнения. Мы встретились на улице, потому что они боялись куда-либо заходить. Я тоже, если честно, боялся. Мы гуляли, они мне рассказали, чтобы я знал: «Милан, мы остались вашими друзьями, просто большего мы ничего не смогли сделать». Кривоносов отказался писать, а Крушинский врезался в столб. Их обоих отозвали из Праги и больше они сюда никогда не приезжали. А знаете, сколько в Советском Союзе было пропаганды, когда хотели показать насколько «пражская весна» вредна коммунизму? Придумывали всё что угодно. Расскажу всего лишь об одном случае. Болгарская партийная газета «Работническо дело» написала статью, которую без всяких пояснений перепечатала «Московская правда». В ней писалось о том, что американские танки стоят под Прагой и только ждут сигнала о нападении, поэтому мы должны были вмешаться. На самом деле эти американские танки находились в городе Давле — это примерно 20 км под Прагой, где снимался американский фильм о Второй мировой войне. Просто приехала группа американских артистов, и привезли 80 танков времён Второй мировой войны, а болгарский корреспондент написал, что современные танки идут на Прагу. Вот так делалась пропаганда.

Салфеточная газета и последствия оккупации

— Как лично Вас коснулись события того времени?

— Я работал в «Младой Фронте», в ночь с 20 на 21 августа я был ответственным за выпуск газеты. Где-то около полуночи мы окончили работу, я сел на машину и поехал в Збраслав. Не успел лечь, мне звонит редактор нашего филиала в Остраве: «Милан, что нам делать? У нас под окнами едут советские танки». Не думая, я прыгнул в машину и поехал в редакцию. По пути я видел, как в Рузине один за другим приземляются самолёты. Приехал в редакцию, и мы тут же стали готовить новый номер, в основе которого было воззвание ЦК Компартии ЧССР против этого вторжения. В 5:30 я уехал домой. Проснулся в 9 утра, позвонил в редакцию. Долго не мог дозвониться, наконец кто-то взял трубку и сказал, чтобы я не ехал, потому что редакцию уже заняли советские солдаты. Они заняли редакции всех газет, радио и телевидения и оставались там до 29 августа — до подписания Московского протокола. Так я остался в Збраславе и думал, что мне делать? В редакцию ехать я не могу, сидеть на месте — тоже. Так мне моя жена подсказала, что в Збраславе имеется типография. Это была идея. Я отправился туда. Там были два станка, нужно было всё набирать вручную, не было ротационного станка, только плоская печать, да плюс к тому не было бумаги. На счастье мой друг работал директором бумажной фабрики возле Збраслава, я позвонил ему, он сразу послал мне тонны бумаги разного формата, причём она была разноцветной: розовая, синяя, потому что они выпускали салфетки. Потом я отправился в Национальный комитет, сказал им о своём намерении выпускать газету, председатель комитета меня поддержал, соединился с заводами в Радотине, которые обещали помочь с транспортом, и соединился с Областным комитетом, чтобы они знали об этом и обеспечили нам защиту. Так что это было подпольно с точки зрения Советов, но не подпольно с точки зрения наших организаций. Более того, у нас в Збраславе имелся собственный отдел милиции и одного милиционера специально выделили, чтобы он меня охранял.

— То есть даже коммунисты были за Дубчека…

— Всё это были коммунисты, даже тот милиционер, который меня охранял.

— А кто же тогда поддержал оккупацию?

— Я бы не хотел никого оскорбить. В нашем городе из 7 тысяч населения таких было 5-6. Один учёный, который хотел попасть на ведущую позицию, но ему не хватало квалификации, так что он был оскорблён старым режимом, другой — просто очень упёртый коммунист, который верил всему, что скажет Москва. Таких в то время было действительно мало. Другое дело в 70-е, когда многие сотрудничали с режимом ради карьеры.

— Где Вы брали информацию и о чём Вы писали?

— Прежде всего я мобилизовал своих друзей — это были супруги Прохазковы, потом журналисты Вейдрал, Дутс. Мы посменно 24 часа в сутки слушали радио.

— Американское?

— Нет, чешское. Оно всё это время работало подпольно. Потом у меня были друзья в агентстве ЧТК, откуда я получал информацию. Нам даже не приходилось слушать иностранное радио. Мы писали против оккупации, о том, как это было подло, но мы стремились к одному — не навредить. Даже когда однажды во время моего ночного дежурства пришёл ко мне один из основателей «Младой Фронты» и принёс комментарий, который просил опубликовать в газете. Я его прочитал, увидел, что он написан против Советского Союза как такового, я его бросил в ящик. Не стал такое печатать. Нужно было отличать решения советского правительства и сам Советский Союз — 150 млн людей, которые об этом ничего не знают и сами живут во лжи. Кроме того, мы все понимали, что оккупация — в её военной форме — явление временное. Рано или поздно нужно будет искать какое-то политическое решение. Мы понимали, что наши подпольные газеты попадут в руки советской разведки, поэтому старались не писать что-то такое, что бы дало повод ещё больше ужесточить тот режим, который будет установлен в стране. Чтобы сохранить Дубчека и всё руководство.

— Прошло 45 лет после этих событий, молодёжь знает о них по рассказам старших. Как Вы считаете, как долго в Чехии память об этих событиях будет культивироваться?

— Я бы не сказал, что молодёжь сейчас интересуется историей. Многие исследования показывают, что молодые люди об этом не знают, если у них вообще в семье не ведётся таких разговоров. Я не думаю, что сейчас это как-то влияет на наши чешско-российские отношения. Но что касается именно антирусских настроений, я бы сказал, что здесь причина не столько в событиях августа 1968 года, сколько в том, что было потом. Например то, что сразу везде появились русские советники. Они как бы направляли чешских реформаторов. В институтах, на заводах, на фабриках. Об этом тоже мало говорят. Это подобно тому, что происходило и в самом СССР. В каждой союзной республике всегда вторым секретарем был русский, но его слово было важнее, чем слово первого секретаря, который был представителем коренной национальности. Когда нам говорилось, что всё надо делать по советскому образцу, каким бы плохим в плане организации работы, качества работы он ни был. Так было нужно, так и делалось. Это многое затормозило в развитии нашей науки и производства. Скажем, та же «Шкода» — вместо того, чтобы каждый год проходило усовершенствование, нужно было 20 лет выпускать одно и то же. Вот почему они потом продались немцам, потому что те дали возможность чешским техникам развиваться дальше. Чешские предприятия даже не смели показать, что они в чём-то лучше, чем советские. Понимаете? А это — тоже те камни, из которых складывалась антисоветская мозаика.

Беседовал Константин Гербеев