Ленинградской девочке Люде Мухиной было всего 6 лет, когда началась война. Казалось бы, что может сохраниться в памяти такого маленького ребёнка? Но слишком уж много довелось пережить этой девочке в осаждённом городе. Такого, что врезается в память на всю жизнь. Такого, что и в мирное время, спустя десятки лет, заставляет теперь уже заслуженного чешского учёного-физика Людмилу Николаевну Седлакову постоянно возвращаться к тем страшным временам, искать материалы о блокаде, встречаться с людьми, готовить выставки, вести общественную работу. В 2011 году в Праге было создано Общество блокадников в ЧР, председателем которого стала Людмила Николаевна. Мы встретились с ней в канун 68-й годовщины Дня Победы. Разговор был, конечно, в основном о войне, но многое было сказано и о мирном времени. Порою не менее страшного.
– Моя подруга Ида Фрейдлин, блокадница, не любит рассказывать о прошлом.
– Почему?
– Я вам отвечу. Для вас это интересно. Для нас – это прожитый этап очень плохой жизни. Для неё – ещё тяжелее. Что ей рассказывать? В квартире жили дедушка, бабушка, мама, отец, брат и она. Дедушка с бабушкой в блокаду умерли в этой квартире, умерла мать, и там же умер её брат, с которым они вместе спали, а папа был в таком состоянии, что его положили в специальный госпиталь, где докармливали особо истощённых людей, у которых были какие-то заслуги перед государством.
– А о себе Вы расскажете?
– Моя мама была бухгалтером завода «Красный выборжец». Папа у меня был военный, закончивший высшее инженерное училище. Он служил в Петрозаводске, часто бывал в Ленинграде. В июне месяце меня должны были отправить с бабушкой на дачу. А папа приехал забрать маму, чтобы поехать с ней отдыхать. У него было две путёвки. Это было за два-три дня до начала войны. А война для нас началась в 5 часов утра. Мы жили в коммунальной квартире. Вся квартира ещё спала. Кто-то звонил и ужасно стучал в дверь. Папа вышел. Мы все проснулись. О чём он говорил, не было слышно, а потом он зашёл в комнату и сказал маме: «Оля, собери все мои вещи, я возвращаюсь в Петрозаводск». А вечером пришёл нарочный из комендатуры и принёс записку от отца, чтобы мы из Ленинграда никуда не выезжали. И мы остались. Не помню, как меня собрали, но весь наш сад вывезли из Ленинграда по направлению к Новгороду по Московской железной дороге. Помню, мы гуляли на лужайке и кто-то закричал: «Смотрите, зонтики летят!». Воспитательницы заметались, забегали, быстро подъехал грузовик. Нас в него буквально забросили, кто в чём был. Отвезли на станцию. Не помню, как она выглядела, но помню, что шёл поезд и один из мужчин встал на рельсы и расставил руки. В последний момент он прыгнул в сторону, но поезд остановился. Нас всех погрузили в последний вагон и так мы вернулись в Ленинград. Я до конца прошлого года думала, что это просто завод вывез на лето детей. Но прочитав книгу Анны Рейд о блокаде Ленинграда, я ужасно удивилась. Оказывается, был отдан приказ, по которому до конца июля вывезли почти всех детей. Но вывезли их не на север от Ленинграда, а на юг. И огромное количество детей осталось у немцев. Даже с предприятий отпускали родителей, чтобы они могли найти и вернуть своих детей.
– И как вы жили в осаждённом Ленинграде?
– Мама моя работала, пока ездил транспорт. В октябре транспорт перестал ездить, мама стала получать иждивенческую карточку, вместо полноценной. Она была намного меньше. Дети получали довольно много по сравнению с родителями. Запасов у нас не было. На деньги ничего купить было нельзя. У мамы была котиковая шуба, она её обменяла на буханку хлеба. Я помню, что у этой буханки угол был обрезан. Потом мама поменяла отцовские швейцарские часы на кусок мяса, такой маленький, что укладывался у неё на ладони, был очень тонкий и был для нас для троих, потому что в том же доме на первом этаже жила мать отца – моя бабушка. Ели горох – единственное, что можно было достать.
– Говорят, что, когда одни в Ленинграде умирали от голода, другие себя совсем неплохо чувствовали…
– Это правда. У меня тоже был в этом опыт. Осенью, когда у Невской заставы копали противотанковые рвы, маму взяли на эти работы. Бабушка тоже должна была что-то делать. Меня отвели в семью друга моего отца, с которым они ещё вместе учились. Он служил в НКВД. Я хорошо помню, когда меня привели, мы сидели втроём: мама, я и его жена за столом, и мама его жене вот так вот через стол передвинула мою карточку. А та передвинула её обратно и говорит: «Вы её себе с бабушкой оставьте». Понимаете? У нас уже был дома недостаток питания, а у них я не помню, чтобы я голодала. Они меня кормили, поили, мыли. А у нас уже с мытьём было плохо. Потому что не текла вода. Разбомбили станцию.
– Бомбили часто?
– С середины осени – целыми днями. Я хорошо помню, как напротив разбомбили дом. Меня всё время мать и бабушка таскали с собой. Я долго не знала, в чём дело. А потом, читая книжки, поняла. Оказывается, выкрадывали детей, которых потом съедали. Они, очевидно, об этом знали. Когда разбомбили этот дом, мы его разбирали на дощечки и носили домой, и мне давали тоже какую-то дощечку.
– А Ваш отец знал, что происходит в Ленинграде?
– Знал, что город в кольце, но не знал, что там такой голод, что люди умирают. Как-то раз его сослуживцы, а он служил на Северном фронте, подобрали на дороге женщину, которая везла на санках девочку. Они, когда она с себя сняла в тепле всё, что на ней было тёплого надето, пришли в ужас. Это был просто скелет – кожа да кости. Она им рассказала, каково это – в Ленинграде. При штабе армии составили списки, все надиктовали свои инициалы, адреса. Послали машину. В каком месяце она приехала, я уже не помню, но помню, что уже было очень холодно, нечем уже было топить, мы с мамой лежали на кровати вместе. Заваленные всеми одеялами и пальто. Вдруг раздался стук. Мама пошла открывать. Слышу, мама плачет, а военный говорит: «Успокойтесь. Ваш муж жив». На нём был рюкзак. Он говорит: «Это не вещи вашего мужа. Я вам привёз еды, хлеба и сала, и разрешение на выезд». Помню, у меня в голове крутилось только одно, как бы к нему подольститься, чтобы он мне дал поесть. Я подумала и говорю: «Мама, не могла бы ты сходить в магазин и купить хлеба?» Он засуетился и мне на кровать высыпал две буханки сухарей и кусок сала. Я это всё спрятала к себе под одеяло и ещё села сверху на это. Мама говорила, что, наверное, полчаса меня уговаривала, чтобы я с этого хлеба слезла. А потом постучалась бабушка. Дежурный сказал ей, что прошёл военный с рюкзаком, спрашивал маму. Бабушка тоже, видно, боялась, что папу убили, потому что семьям офицеров возвращали последние вещи в таких вот рюкзаках… Бабушка осталась в Ленинграде, сказала, что слишком старая и никуда не поедет. Так хлеб и сало мы оставили ей. А нас с мамой на машине вывезли. Помню, что нас в кузове было всего человек десять, хотя, как я потом узнала, должно было ехать двадцать пять. Пятнадцать к тому времени уже умерли…
– Как давно Вы живёте в Праге?
– Я здесь живу с 1957 года. Вышла замуж за чеха, с которым вместе училась в Ленинградском университете на физическом факультете. Мы с мужем и работали здесь вместе. Мне по работе часто требовалось выезжать за границу, но как гражданке СССР нужно было визу получать в российском консульстве. Относились они не очень хорошо, это я вам могу сказать. Понимаете, всегда возникал вопрос: почему именно вас посылают? Даже когда у меня умерла мама, папа послал телеграмму, но не заверил её в милиции. То ли по незнанию, то ли потому что ему было не до этого – умерла жена. Я пришла в консульство, мне отказали в визе, которую я просила только на 4 дня, только на похороны. Я пришла на работу, расстроилась. Поплакала, пришёл мой заведующий. Спрашивает, что случилось, я говорю: «Умерла мама, а мне в визе отказали». Он повернулся и ушёл. Через какое-то время пришла секретарша, положила бумажку, говорит: «Дуй в посольство». Они мне оформили стажировку в Ленинградском университете…
– Да уж, весьма показательно…
– Знаете, ну вот так они работают. Вы критикуете сейчас, что ошибки на памятниках красноармейцам сделали. А когда в 1958 году мой отец приехал с мамой к нам в гости в Прагу, он гулял по мемориальному кладбищу и нашёл на плитах грамматические ошибки. Он всё это записал, сходил в консульский отдел, оставил им список. Они его поблагодарили и оставили всё, как есть…
– А как Вы занялись общественной деятельностью? Как возникло Общество блокадников?
– Ну, видимо, как-то в консульстве меня, наконец, запомнили, потому что я и с консулом говорила, он узнал, что я блокадница. Поставили на учёт. А ровно через год, в 2011 году, мне звонит Томников Анатолий Анатольевич. Говорит, что вот, есть такая возможность поехать в Ленинград. Я, не раздумывая, согласилась. Там на встрече блокадников я познакомилась с Идой Фрейдлин, с Людмилой Кладницкой. На это мероприятие приезжают из разных стран. Ну и мы решили, создать такое общество здесь, в Чехии. Всё оформили, получили разрешение от МВД.
– Что является его целью?
– Чтобы мы объединились, чтобы могли помогать друг другу, ну, а если чехи заинтересованы, мы согласны рассказать о блокаде и о тех временах, которые мы прожили.
– И обращаются чехи к вам?
– Вы знаете, чехи ещё не обращались. Но чешско-русская гимназия уже обращалась.
– Как много вас здесь? Как вы провели поиск?
– Поиск мы провели очень просто. Я хожу на такой «девичник». Здесь живут женщины, такие, как я, расспросила, мне сказали, а вот у меня там одна рядом живёт, потом по объявлениям в газетах. Нам со всей Чехии позвонили. Нас сейчас 19 человек.
– В этом году День Победы мы будем отмечать уже в 68-й раз. Скажите, а Вы помните первый День Победы?
– Конечно, помню. И очень хорошо. Мы все тогда проснулись очень рано, потому что кто-то бежал по улице, стучал палкой по подоконникам и кричал: «Вставайте! Победа!». И всех разбудил. Но на него никто не злился. Всех переполняли счастье и радость.
Константин Гербеев
