Ветерану Великой Отечественной войны Анатолию Алексеевичу Андрееву в этом году исполнилось 90 лет. Коренной ленинградец, свой юбилей он отметил в Праге, где живёт с 1998 года. Авиационным механиком по вооружению, «вооруженцем», он прошёл всю войну и по стечению обстоятельств конец войны встретил в Чехословакии. В канун 68-й годовщины Дня Победы мы встретились с Анатолием Алексеевичем и попросили его рассказать о том, с чего для него началась и чем закончилась война.

– Когда началась война, Вам было 18 лет. Наверняка в Вашей памяти должны были сохраниться подробности первого дня войны?

– Да, я только закончил школу. Был выпускной бал, мы ходили на Марсово поле, драли глотку, спать не давали, даже заставили милиционера, чтобы он нас поздравил. Одна школа поздравляла другую. Такая молодёжная суматоха, шум, но это доставляло колоссальное удовольствие. Нужно было выплеснуть эмоции после тяжёлых экзаменов... На четвёртый день мы собрались праздновать у нас в квартире. Родители уехали в пригород, а мы почти всем классом гуляли, а в 4 часа утра мы вышли на улицу и увидели, что в небе кружат аэростаты и самолёты барражируют над городом. Гул стоял сильный. Мы между собой решили, что опять какое-то учение. Потому что тогда учения проводились частенько. Но это учение навевало какое-то неприятное чувство.

Я поехал к родителям в посёлок Лисий Нос. По дороге встретил приятеля брата – радиолюбителя. Он мне сказал, знаешь, ещё никому это не известно, но началась война. Рассказать публике он не мог, обрадовался, что встретил меня. Когда добрался до посёлка, я рассказал отцу. А он пошёл на вокзал, там был репродуктор, и там сказали, что в 12 часов будет Молотов выступать. Ну, выступил Молотов, сказал, что началась война, мужики пошли, осадили какой-то кабачок. Отец мало пил, но и он выпил, вернулся на дачу, говорит, собирайтесь.

– Как вы тогда воспринимали сообщение о войне: вы же не знали тогда, что она будет такой долгой, тяжёлой и унесёт столько жизней?

– Вообще, молодёжь, конечно, легко к этому относилась: «Ну мы им зададим!..» Что война будет недолгой и что она кончится нашей победой, была полная уверенность. Старики, вроде моего отца, который воевал ещё в Японскую, говорили, что война будет большая, а большая война быстро не кончится. Когда мы вернулись, я первым делом побежал в школу. Это – родной дом. Я школу свою любил очень. И спросил, а где же ребята? Никого нет. Все в Екатерининском саду, роют щели. Знаете, что это такое? Это такой недоделанный, неукреплённый окоп. Вот мы копали окоп, услышали, что по Невскому проспекту идут танки. А у окопа росли кусты сирени, мы наломали сирени, выбежали на Невский, забросали танки. А потом собрались и пошли в райком комсомола. Просто хотели что-нибудь узнать. Вскоре мне пришла повестка в военкомат. Я пришёл, говорю, что подал заявление в авиатехническое училище, а они мне: ну вот и прекрасно, мы как раз туда и собирались тебя отправить. Ну и отправился я на Урал, в Ишим, там находилась наша учебка. Учился. А уже в феврале меня с товарищем отправили обратно в Ленинград, откуда мы должны были отправляться на фронт. Узнав, что мы едем, все засуетились, передали нам пачку писем родным, говорили, зайдите к ним, это ведь недалеко, они вас хорошо примут… Они совершенно не представляли, что в Ленинграде никого не пускали в дом, боялись.

– Почему?

– Были убийства. Мою тётку Аграфену Тимофеевну убили. Бандиты. Тётушка жила одна в квартире. Из соседней квартиры жилец убил, комендант с женой таскали вещи, а десятилетний мальчишка дежурил на лестнице. Я когда пришёл к управхозу, спросил, вот в такой-то квартире была убита женщина, известны ли вам какие-то подробности? Он сказал, что этих расстреляли, а мальчишку отправили в колонию. Тогда же расстреливали быстро, чуть ли не около дома. Но, может быть, вам хочется узнать, как я впервые встретил блокадников?

– Да, конечно.

– Из Ишима мы прибыли на поезде в Череповец, а потом на каком-то подкидыше доехали до станции Дно. Деревянный вокзальчик такой, охрой покрытый, красочка старая. Дёрнули двери – все закрытые. Стоим, думаем что делать, никакого поезда нет, стоим и ждём, и в это время по рельсам выползает состав товарных вагонов. Медленно-медленно, тихо-тихо. Ползёт. Очевидно, где-то недалеко в лесу сформировали этот эшелон из эвакуированных, которых привезли в машинах из Ленинграда, и здесь, в этом здании вокзала был питательный пункт. И вот открылись вагоны. Ни голоса, ни звука, никто ничего не говорит. Ну, народ, знаете же, ленинградцы – живые же люди. Они молча спрыгивают из вагона. Одни женщины и ребятишки. У них полно всяких баночек, кастрюлечек, сделанных так, чтоб на верёвочке носить, бидоны; они не только на себя несут, но и на тех, кто остался в вагоне. И они выстраиваются в очередь. Я вдоль очереди хожу и рассматриваю каждого. Но никого не могу узнать. Если бы даже был кто-то знакомый, я бы не узнал, потому что все женщины – это старухи. Хотя они молодые. У них закрытое лицо, оно мрачное. Оно тёмное, у них совершенно невыразительные глаза. Они не видят ничего. Они не обращают внимания, что я хожу в военной форме здесь. Молодой парень. Они между собой ничего не говорят. То есть это люди, которые не только устали там во время блокады от голода, от холода, от бомбёжек, чёрт те знает, от болезней, от вшей, – они устали от поездки, от переживаний во время поездки, от холода страшного, когда продувает так, что не знаешь во что одеться. Их же везли в открытых кузовах. А 30 километров – это немало. В феврале. У них было только одно желание – поесть. Горячей пищи они не видели уже очень давно. А тут их привезли. Сунули в холодные вагоны, чужие люди кругом, так-то даже в мирное время неуютно себя чувствуешь. Им тяжело ходить, они же голодные. Голодно было ужасно. Иждивенцам и старикам давали по 125 грамм хлеба, и детям столько же, а 250 грамм тем, кто работал. Вот отец поэтому, он хоть и был инженер, но он пошёл работать токарем, чтобы получить рабочую карточку. Но недолго он смог прокормиться, всё равно с голоду помер. Чех один, мой приятель, мне говорит, ты знаешь, у нас было тоже так же тяжело, это когда приходилось стоять колоссальные очереди за мясом. Я говорю: за мясом ты стоял, а здесь 125 грамм хлеба, и тоже стояли в очереди. На холоде... Никого не узнав в очереди у вокзала, я пошёл вдоль вагонов. Я пошёл вдоль вагонов... там было страшно, там сидели старики и старухи, которые уже не могли подняться. Это были живые трупы. Они совершенно бессмысленными глазами смотрели на меня. Они, конечно, не могли меня узнать, да и я их. А я мальчишка восемнадцатилетний. Надо было понять меня тоже. Я искал кого-нибудь из знакомых. Я всё-таки ленинградец, у меня много знакомых. И я никого не узнал, никого не увидел. И я заревел. Меня вот так всего колотило, я не мог успокоиться. Побежал за вокзал, чтобы люди не видели, что военный человек плачет. Такая вот была эта первая потрясающая встреча. Так я понял, что такое блокада.

Таким он парнем был в 1943 году

– Какие у Вас сохранились впечатления о конце войны?

– Самые замечательные. Самые лучезарные. Нас здесь встречали как родных. Мы находились тогда в Польше. Нас построили и объявили, что война кончилась. Но мы уже знали, что ещё восьмого был подписан договор. Мы тогда стреляли в небеса из всего оружия, какое у нас только было: из пистолетов, из винтовок, из ракетниц. Пальба шла повсюду. Выпустили свои эмоции. И после этого нам объявили, что в Праге восстание и восставшие просят помощи. И нам пришёл приказ туда перебазироваться. Мы сели в машины и на следующий день, 10 мая, мы уже были в Хрудиме. Стоянка наша была в деревне Столаны. Принимали очень хорошо. Когда мы ехали из Польши сюда, останавливались, попить хотели, нас угощали молоком, белой булкой… А мы не видели всего этого так давно!.. Проезжая, видели спелую черешню. В Польше мы ели клубнику из монастырского сада. Там не очень хорошо к нам относились, чехи были намного добрее. Но мы всё-таки ели, потому что мы не видели этой прелести. И вот когда ехали по Чехословакии, видели, что дороги обсажены черешнями, яблонями, и черешня уже спелая. Больше ни я, ни дочка, которая здесь живёт уже 30 лет, спелой черешни 9 мая не видели. А тогда была спелая. Мы подгоняли кузов машины, трясли эту черешню несчастную. Сыпались эти ягоды. Мало того, мы обламывали сучок там какой-нибудь, один, два, три и брали с собой. Потому что нам запрещали останавливаться надолго. И когда я чехам говорю о том, что мы ломали черешню спелую, они мне: «Как, вы ломали деревья?!» Меня это тоже поражает. Я говорю: «А вы пробовали четыре года совершенно не есть фруктов?» Они не понимают этого.

– Но те чехи понимали?

– Ну вот, смотрите. На второй день нам сказали, что боевая готовность отменена, свободны, отдыхайте. Приводите себя в порядок. Мы расселились по домам. Когда мы сняли комнату, договорились с хозяином и ушли, а когда пришли, стояли две кровати полуторные деревянные, матрасы хорошие, широкие подушки, одеяла, пододеяльник, на столе цветы, угощение какое-то сделано. Всем, чем только можно было, обеспечили. А мы принесли с аэродрома наши грязные сенные тюфяки. Ну, пришлось их запихнуть под кровати. После заселения мы собрались компанией, человек шесть. Кто-то видел большие заросли черешни около дома, и мы отправились туда. Пришли. Вышел молодой человек – хозяин. Мы спросили, можно у вас поесть черешни? Мы не видели этого фрукта давно и мечтаем поесть. Он говорит: да, пожалуйста, идите, ешьте. Мы сказали, что расплатимся. Нам платили деньги. Оккупационные, фронтовые и наш оклад. Так что деньги у нас были. Ну, мы стали есть черешню, вдруг он появляется с большими кульками из газеты, говорит: «Соберите своим друзьям, угостите их». Понимаете? Нас никто не гнал. Мы, когда шли, постучались в окно, но он не выглянул. Но окно было приоткрытое, и мы оставили деньги на подоконнике. Очень хотелось его отблагодарить. У нас были деньги, но нам тратить их было не на что. А в это время кто-то из местных догадался и стал на площадь, где был расположен штаб, привозить ящики с яйцами, бидоны с молоком и сметаной, творог. Все эти молочные продукты, которые мы не видели всю войну. И мы выкладывали деньги – это было единственное, на что их здесь можно было потратить. Две кроны стоило яйцо, а на русские деньги крона получалась 17 с половиной копеек – пустяк. Многие настолько наедались, что не ходили в столовую.

– То есть в чешской деревне жилось сытно…

– Я жил на квартире, у меня был хозяин портной. А старушка, такая седая совершенно, плохо слышала очень, мы приносили творог и всё необходимое, а она делала кексы. Мы приходили с аэродрома, и на столе стояло полное блюдо этих кексов. Ну, я провинился там перед этой бабушкой. Очень славная. Я шёл с аэродрома и увидел такой палисадничек маленький, а за ним хризантемы. Вот такие шапки хризантем разного цвета. Я как посмотрел, а я любитель цветов, я перешагнул через этот барьерчик, такой – по колено, меньше. Сорвал четыре штуки, пришёл домой. Старые цветы вынул, налил свежей воды, поставил эти. Бабушка пришла спросить меня о чём-то, открывает двери и видит эти хризантемы. Она так всплеснула руками и говорит: «Анатоль, что ви сделал? Что ви сделал?». Я рассказал, что вот, проходил, увидел и сорвал. Она помчалась туда и там дико извинялась. Хозяин был зажиточным фермером, по-нашему можно было бы его назвать «кулаком». Он посмеялся, вернул ей цветы, сказал, отдай эти цветы своему жильцу и не волнуйся. Когда подали машину уезжать, старик со старухой пришли. Она в платке, одета в чёрное пальто, он тоже в чёрном. В руках она держит розочки. Слёзы текут. Она подарила мне розочки, а потом передала мне мешочек с кексами. А мы всего-то месяц простояли здесь. Все деревенские девочки дарили платочки с адресами, кисеты вышивали. Открыточки дарили, фотографии, переписку завязывали. Меня тоже просил писать кузнец Павел, но я по молодости лет так и не написал…

Константин Гербеев