Блокадница Инна Роттова стала известной чешской писательницей
Инна Роттова, ныне чешская писательница, в детские годы пережила блокаду Ленинграда. В 1960 году, выйдя замуж за чеха, учившегося в ленинградском вузе, переехала в Чехословакию. Нелегко, но очень интересно складывалась её здешняя жизнь – до писательства пришлось быть и конструктором, и преподавательницей технических предметов, и переводчицей. Мы с Инной давно на «ты», я как-то даже перевёл пару её рассказов, поэтому позволю себе, как чехи говорят, «тыкать» и в этом интервью для «Пражского Экспресса», ради которого Инна прервала работу над своей 42-й книгой.
– Инна, как известно, блокада длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944-го. Помнишь ли ты, будучи тогда шести лет от роду, как она начиналась?
– Начало войны нас – маму, сестру и меня – застиглo на даче за городком Луга, в 150-ти км к югу от Ленинграда. Домик, который мама снимала, стоял в лесу, далеко от села, и о том, что началась война, мы даже не знали, местные о нас забыли. И папа за нами приехал буквально в последнюю минуту. Мы на какой-то телеге с лавиной беженцев два дня двигались к Ленинграду с немцами, наступающими нам на пятки. Тогда я страшно боялась, но не столько взрывов снарядов, немецких самолётов, обстреливающих колону, или бомб, сколько огромного количества чужих отчаявшихся людей.
– Что ещё сохранила память?
– Слово «блокада» вошло в обиход позже. А в Ленинграде запомнилось, как горели Бадаевские склады. Всё небо пылало. И помню, что люди туда ездили и собирали с земли разбросанную взрывами карамель.
И ещё помнится, как мне не хватало отца: он ушел добровольцем на фронт. Взяли его только в ополчение, так как он уже был «старый» – больше сорока, и больной – у него работала только одна почка. Конечно, я тогда об этом не знала, я просто по отцу скучала.
– За годы блокады погибло, по разным данным, от 400 тыс. до 1,5 млн человек. Только 3 % из них погибли от бомбёжек и артобстрелов; остальные 97 % умерли от голода. Как это коснулось твоей семьи?
При мне умер дядя, который жил с нами в одной комнате (тогда многие сселялись – вместе было легче) – он просто уснул 25 января 1942 года. И помню, как на моих глазах несколько дней в жутких муках умирал отец, которого с передней линии привезли к нам домой, и мама, не выдержав, повезла его на санках в госпиталь, но по дороге он умер. Это было 22 апреля 1942 года.
– А что же голод, наложил ли он отпечаток на твоё отношение к пище?
Думаю, что нет. Я и до войны ела очень плохо, меня заставляли есть – «за маму, за папу...». А так как у меня не было ни бабушки, ни дедушки, и вообще никаких родственников (в силу того, что родители в своё время эмигрировали в Советский Союз из Польши), то количество ложек «за» было ограниченным. Правда, во время блокады моя мудрая мама маленький кусочек хлеба, наш паёк, делила для нас троих на девять долек – по одному утром, по одному днём и по одному вечером. В ожидании своей порции я научилась узнавать время по часам. Но, честно говоря, я к еде так и осталась равнодушной, хотя иногда люблю и умею готовить. Моё равнодушие к еде, видимо, такой же недостаток, как у некоторых людей отсутствие музыкального слуха.
– Дети в Ленинграде... Блокадные дети... Как они, и ты с ними, переносили блокаду?
Мы в Ленинграде – мама, сестра и я – оставались всю блокаду. Мама работала в охране на обувной фабрике «Ударник», и в ночные смены я спала на составленных стульях в фабричной проходной, а сестра (ей в начале войны было 14 лет) там работала в цехе. В 43-м году, когда открыли школы, я пошла в первый класс. Правда, учились мы, в основном, в подвале при керосиновой лампе, из-за частых обстрелов и бомбежек, и писали между строчками старых газет. Бумага, не говоря о тетрадях, была редкостью.
Но больше всего в моей памяти отпечаталось 5 января 43 года, когда для ленинградских детей организовали ёлку в Доме учителя. Были обещаны подарки – даже печенье! Немцы об этом, конечно, знали и непрерывно обстреливали город. А так как южная сторона улиц была во время артобстрела особенно опасна – на стенах домов от начала блокады об этом предупреждали надписи, – то мы с сестрой и мамой шли по северной стороне своей Садовой улицы (она шириной приблизительно как пражская Водичкова). Мы не боялись, потому что знали, что когда летящие снаряды издают свист, взорвутся далеко. А вот когда ревут и воют, нужно бросаться на землю. Около Юсуповского сада к нам присоединился какой-то мальчик, чуть постарше меня. Вдруг раздался оглушительный вой. Мы бросились на землю, и мальчик упал на меня, прикрыв меня телом. Снаряд взорвался посередине улицы, наверное, шагах в пятнадцати от нас. Высокий фонтан земли, булыжников, осколков. Когда всё утихло, мы встали. А мальчик остался лежать. Прибежали дежурные. Подняли его. Он был мёртвый. Как сейчас вижу его ватник с дырами, прожжёнными осколками. А мы шли дальше, в Дом учителя, на ёлку, за подарками...
– Я, наверно, не ошибусь, если скажу, что с рассказов о блокадных, главным образом, детских судьбах начинается твоя писательская стезя...
– Ошибёшься. Писать я начала, когда мне было 10 лет, а в 12 у меня начали выходить рассказики в детской газете «Ленинские искры», потом в «Смене». Получила несколько премий. До сих пор с умилением вспоминаю, как мне вручали премию – мою большую цветную фотографию в раме с надписью «Лучшему юному корреспонденту». Вручали в большом зале в ленинградском Дворце пионеров. Мне было страшно стыдно, когда я поднималась на сцену – в широких валенках, из которых торчали спичечные тощие ноги, и в платье с заплатами на локтях, перекрашенном в коричневый цвет, как требовалось для школьной униформы. С другой стороны, как писательница я действительно состоялась только здесь, в Чехии, и блокадные рассказы, конечно, сыграли свою роль. Но это уже отдельный разговор.
Андрей Фозикош
