Андрей Бесчастный — актёр, певец, сценарист, солист Пражского, Вильнюсского и Киевского оперных театров — в интервью «Пражскому экспрессу» рассказал свою «чешскую» историю: как он уезжал из Киева 23 года назад, какие трудности его поджидали в Праге, и чем отличается нынешнее искусство от того, что было четверть века назад.
Случайная работа
— Расскажите, пожалуйста, как, когда и почему вы решили уехать из Киева?
— Уехал я совершенно случайно, в 90-е. Честно говоря, я совсем не стремился покинуть родину. С 1988 года я был солистом Национального академического театра оперы и балета Украины имени Шевченко. Я был самый молодой среди мужских солистов, пел главные роли, те же, что пели народные артисты. Меня выставляли на все конкурсы, я всегда был в числе выступающих, когда приезжали иностранные делегации. Кстати, именно так я попал в Канаду. Я выступал на одном приёме, на котором присутствовал премьер-министр Малруни с женой, это ещё при Советском Союзе было. Ему очень выступление понравилось, и у него в делегации были какие-то бизнесмены с украинскими корнями, которые пригласили меня на концерт в Канаду. Меня позвали, да я ещё организовал группу молодых солистов из семи человек, балетную пару, и мы поехали. Очень понравилась такая работа! Позже я съездил ещё раз в Канаду на работу, потом вернулся в Киев и продолжил работать в оперном театре. Карьера складывалась очень удачно, и не только потому, что моя бабушка — Лариса Руденко — всю жизнь служила в этом театре и была народной артисткой Советского Союза. Тогда связи не помогали, а судили по тому, что человек сам умеет.
Как-то меня вызвали в режиссёрское управление и сказали: «Андрей, вот тут приехали чехословаки... В общем, у них отбор происходит на Дон Жуана. Сегодня последний день конкурса. Беги. Надо, чтобы они тебя услышали». Был май, прекрасная погода, я думал, что поеду сейчас на природу, а тут надо было ехать на прослушивание. Я взял своего друга, Юру Круглова, которого случайно увидел на улице. Он работал в Детском музыкальном театре. Говорю: поехали споём. Ради шутки просто. Я его привёз на машине в Дом органной музыки в Киеве. Выступали последними. И директор Национальной пражской оперы говорит нам: «Вы нам понравились, мы берём вас обоих. А вас (это меня то есть!) — берём на главную партию». Через пару недель приходит ко мне Юра Круглов и переживает: «Чехи что-то пропали». Я говорю, ну пропали, так пропали. А он: «Нет, это принципиально, надо искать их!» Я пошёл в посольство Чехословакии, и там выяснилось, что директор оперы, который нас прослушивал, больше не директор — его сняли с должности. Юра не успокаивался. Поэтому я созвонился с новым шефом оперы. Им стала Ева Германова. Она сказала, что всё в порядке, но нам нужно будет опять пройти прослушивание (они-то, мол, нас не слышали). А для этого необходимо приехать в Прагу. В то время была безумная инфляция, появились новые деньги — советских рублей уже не было. И я понёс два пакета денег, чтобы купить билет — через Москву, потому что из Киева ничего не летало. Я полетел в Прагу вместе с Юрой, мы ещё взяли с собой народную артистку Свету Добронравову и Виталика Веденеева — солиста балета. И вот мы вчетвером, через Шереметьево... Боже, помню, как я уснул, положил голову на часы и заснул за столиком в Шереметьево, потому что нигде не было мест, кроме как в ресторане. Мы сели там якобы чтобы поесть, но на самом деле мы сделали заказ только для того, чтобы поспать на стуле. И у меня отпечатались мои часы на лбу. Полдня этот след невозможно было ничем убрать, оттереть. Я приехал, как Царевна-Лебедь: «а во лбу звезда горит». Я уже и волосами прикрывал (тогда ещё было чем). Все смеялись, и до сих пор вспоминают это.
Нас поселили прямо в опере: вот вам класс, говорят. А Свету поместили в медкабинете — она спала в гинекологическом кресле. А нам — мужикам — принесли спортивные маты. Хорошо, что мы, как истинные советские туристы, прихватили с собой паштет, сгущёнку, кофе.
На следующее утро мы проснулись помятые, кое-как помылись, и нам говорят: «Сейчас будет прослушивание, вначале для пана Дергача — директора государственной оперы, а потом для пани Германовой. Привели нас к этому пану Дергачу. Я понимал польский, а чешский и польский очень похожи, и я услышал, как пан Дергач в разговоре с секретаршей сказал: «Эти русские свиньи опять...». Я когда это услышал, я сразу, прямо при нём, сказал — я этому фашисту петь не буду, я останусь без работы, но вот этой свинье я петь не буду точно. Ему я не пел, а подождал, пока приедет пани Германова.
Она пришла в сопровождении великолепнейшего чешского дирижёра Зденека Кошлера. Его нет уже в живых... Это был мэтр! Великий дирижёр. Им я пел, и они меня взяли. Это происходило где-то в районе майских праздников... И нам сказали, что после 31-го мы должны быть здесь, даём концерт. Мы вернулись в Киев на самолёте. А потом с Юрой Кругловым на моей машине («Ниссан Блюберд» с правым рулём) поехали в Прагу. Уже 31 мая мы с ним были на репетициях. Машину мою в первую же ночь обворовали, прямо под Государственной оперой. Мы с собой опять привезли консервы и оставили их в машине, так вот все консервы у нас украли.
Следующие два года я работал сразу и в Киеве, и в Праге. Но после того как мне поставили ультиматум: или я здесь, или я там, — конечно, я остался в Праге.
Своя страна
— Вам вообще в какой стране было комфортнее всего жить, работать? Какую страну вы определите как «свою»?
— Ну, конечно, свою страну, Украину. Только ту, которая была.
— А что изменилось?
— Всё изменилось. Знаете, и люди были добрее, и в то время я застал мэтров, которые работали в театре. Это и великие дирижёры: Турчак, и Рябов, и великие режиссёры, такие как Ирина Молостова, которая брала меня в театр. Сейчас это поколение ушло, их нет уже с нами. Да, и при Советском Союзе было, что кто-то кого-то «подталкивал», но сейчас это приняло вообще уродливые формы. Талантливые ребята ходят бесхозные, их некому учить. Отношение хамское в театре, это просто... ну о чём говорить!.. Я в этом театре вырос, в киевском. И мне просто больно за него. Конечно же, если так сравнивать — это сплошное жлобство. В Праге сейчас комфортнее, здесь нет вот этого... воинственного... когда такая вот воинственная бездарь приходит, потому что папа был народным артистом. Он неуч, но он приходит — и уже народный артист Украины в 20 с чем-то лет, уже лауреат госпремий. Хотя папа был Соловьяненко, великий тенор. А вот он пользуется тем, что был великий папа, и командует там в театре. Ну это смешно просто.
Алмазные копи талантов
— Где люди талантливее?
— У нас талантливее гораздо. Это всё равно как кладезь. Вот есть в Якутии копи алмазные, да? А это вот такая Якутия в творческом плане, понимаете? Вот эти алмазные копи. Другое дело, что не с кем работать. Вот я знаю, сколько приезжает с Украины талантливых людей, таких как Швачка, например. Меццо-сопрано потрясающее! Но она выросла благодаря тому, что могла ездить по театрам, смотреть и учиться. А те, кто не имеет возможности ездить? И варятся вот в этом котле, и поют там всякую ерунду неизвестно как. Ведь, принцип такой там был: «у нас хто вище б'є, той краще грає», — мне об этом сказал один известный дирижёр, Кожухарь Владимир Маркович. То есть кто громче кричит — у того лучше голос. Вот это манера так называемого пения, жлобского. Понимаете? Псевдосоветского.
Четверть века демократии
— Тогда было проще уезжать оттуда сюда, в Европу?
— В то время, да. Это однозначно. Хотя... мы приехали, и каждый, ну практически каждый, вечер после спектакля были драки (и полицию вызывали!), потому что рабочие сцены говорили, что вот, фашисты ушли и русские ушли с танками, а пришли со скрипками. И всё время, как только они напивались, рабочие, всё время были драки. Рвали на мне костюмы. Всё время мы с синяками с Кругловым ходили. Но мы тоже «давали причесаться» им. Поэтому вызывали полицию прямо в театр. Тем не менее мы потом сели, выпили по рюмке с ними, и всё это дело утряслось. Но в то время как-то это было проще, в 91-м году к культуре куда лучше относились. Сколько уделялось внимания культуре, сколько давалось финансов на это! При том что это было как раз во время распада и после распада Чехословакии. И приглашались и режиссёры, и дирижёры. Давались на это деньги. Даже дело не в деньгах, дело в отношении. Может быть нищим театр, но отношение к искусству другое. Было интереснее работать. Коллектив был сплочённее. Мы все вместе после спектакля сидели — сейчас такого нет в Национальной опере. Спели — разбежались. Все по домам.
Мне на репетицию носили супчики, готовили девчонки-солистки. Сейчас такого нет. Сейчас сложнее, а главное, уже никому ничего не надо в театре. Главное, чтобы стоимость была низкая: певцов, режиссёров, постановок. Качество никого не интересует.
Искусство выше политики
— Как по-вашему, искусство без политики может быть? Или политика всегда присутствует?
— Естественно, политика всегда вовлечена. Я вам расскажу историю из жизни. У меня были очень хорошие взаимоотношения с чешским политиком Мирославой Немцовой (бывший председатель чешского парламента, от партии ГДП. Я её знал ещё до того, как она стала политиком. У неё был книжный магазин, и она с семьёй ездила на мои спектакли. Причём, где бы я ни пел в Чехии — она приезжала всей семьёй туда. И мы подружились. Потом она стала депутатом. Мы начали чаще встречаться. И я ей как-то сказал: слушай, в парламенте такие потрясающие внутренние дворики — давай делать летом концерты там? Просто будет называться «Концерт в парламентском дворике». Два-три солиста, инструмент нужен. Там же потрясающая акустика. У меня до сих пор где-то есть даже пригласительный на первый концерт. Боже, это был 98-й, по-моему, год. В какой-то момент, когда Мирослава Немцова готовилась вступить в должность председателя парламента, кто-то из умных людей ей сказал: слушай, ты будешь председателем, и тебя будет компрометировать связь с этими... Она ходила тогда и к нашим всем балетным украинцам в гости, и на все наши другие концерты ездила. Потом у неё как-то проскользнуло: «Ты знаешь, вот я стану сейчас председателем парламента, охрана будет и т. д. И будет протокол, и я не смогу ездить на какие-то ваши концерты. Встречаться с вами, на шашлыках там, на природе...». И я понял, куда человек клонит. Постепенно она, так сказать, «отплыла».
Хотя, я вам скажу, кто был потрясающим в этом плане — это Вацлав Гавел! Он побывал на моей премьере, когда я открывал Сословный театр: я пел Дон Жуана. Мы с Гавелом тогда познакомились, выкурили по сигарете, хорошо выпили. Это было 1 декабря 1991 года. И после этого Вацлав Гавел везде ставил своё имя под моими проектами: будь то благотворительный концерт, чтобы собрать деньги на бронзовую памятную доску Иржи Гроссману, или какой-то проект помощи бездомным, или акция в помощь больным детям. Эти мероприятия всегда проходили под защитой Гавела. Несмотря на то, что я был из СССР, несмотря на то, что он ненавидел коммунистов. Он был выше этого. Может быть, в чём-то он был слаб. Может быть, он был слишком человечен для политики. Ведь политика всё-таки требует зубов. У него этого не было. И слава Богу.
Беседовал Андрей Скрипкин